Дальше было не так весело. Грузовик, куда нас загрузили, часа три трясся по разбитой войной дороге, потом мы съехали на грунтовку и тряслись уже по ней ещё, наверное, полстолько, пока не достигли, наконец, пункта сбора и переформирования. Расселили нас там, поставили на довольствие, выдали обмундирование. Зима уже кончалась, но всё было ещё зимнее: тулуп, портянки, валенки, ушанка. А под них – гимнастёрка с пустыми погонами, брезентовые порты и ремень. Звание – рядовой.

Там же было организовано обучение новопризванных по ускоренной программе, другими словами, «бей – коли, бей – коли, бей – коли». Это по чучелу. Штык и приклад. Потом сборка-разборка винтовки, прицеливание и стрельба боевыми, всего по несколько выстрелов на каждого пришлось. Вслед за этим – устав и только под конец – присяга. Месяц, что нам обещали, обрезали до двух недель всего. В итоге если коротко обрисовать ученье наше, то лекция будет короткой, вот такой: круглое – кати, квадратное – неси, мягкое – дави, твёрдое – круши. И по большей части на «раз-два», без «три».

В последний день собрали всех и зачитали напутственное слово, что, мол, идёте биться с немецко-фашистским захватчиком, защищать свою Родину, братьев своих и сестёр, жён, детей и матерей. В общем, всю нашу многострадальную землю и великого отца всего нашего народа Иосифа Виссарионовича Сталина. А враг будет разбит, и победа будет за нами.

Хотя Волынцев папе совсем другой сценарий излагал, я запомнил, потому что лично был свидетелем его слов. Он, как человек, видавший виды, уверял, что Гитлер нас в первый же год повергнет и каблуком своим германским горло передавит. Но слушая эти казённые и всё-таки искренние слова начальника сборного пункта, я отчего-то хотел верить не Волынцеву, а ему. Остановили же под Москвой гадину, Ленинград не отдали, как фашист ни старался, к тому же по слухам наступление готовилось, причём уже в обратную сторону: отсюда туда, а не наоборот. Короче, весна почти разожглась, снег уже вовсю плавился под ногами, а нас в эшелон и на фронт, в часть, в самую что ни на есть действующую армию, в пехотный полк. Там я и стал воевать.

Только долго не получилось. До середины августа 43-го бил немца, это начиная с апреля, – а больше не довелось. Потому что вскоре после того, как в августе, 13-го, помню, несчастливого числа, освободили мы Спас-Деменск, в ходе совместной с 49-й армией Спас-Деменской операции, попал я в плен. Вот так, ребятки. В самый настоящий фашистский плен и концлагерь. А попал по глупости. Не по своей, хочу сказать, по начальской. По командирской. И по его же подлости.

Немец тогда отхлынул под ударом наших войск, было временное затишье, непривычное, потому что до этого молотили с обеих сторон страшно, без перерыва. И когда артподготовка вначале шла бесконечная, и в ходе самого наступления, и потом ещё фашисты огрызались, выпускали остаток снарядов перед откатом своим. Но город мы взяли, и дали нам время на передых. А ротный наш, наглый был такой, тоже из Ленинграда, но из доблокадного, чёртов земляк, вызвал нас с Хабибуллиным, другом моим по роте, Ринатом, и говорит, что, мол, вы, ребята, в роте самые молодые из всех, самые геройские, а значит, задание Родины только вам могу поручить и никому больше. А сам спиртяги принял уже, видно было по роже его красной. Некрасивый был, противный, шея толстая, тоже красная, и с прыщами мелкими повсюду, гнойничковыми такими. Его почти все не любили. Он к санитаркам вечно подкатывал, домогался, всё равно к какой. Кто даст, ту бы и завалил, без разницы. Только не давал ему никто, хамлетине такому, стороной предпочитали обходить или отшучиваться. А другим, знаю, давали, кто не наглый и с подходом. Как мой друг Хабибуллин, к примеру, хоть и рядовой, а не как я, младший сержант.

Короче, вызвал и говорит, чтобы ехали в деревню, которая ближе к линии фронта располагалась, и показал на карте; там, сказал, нашей роты часть будут расквартировывать, но не сегодня. Так, чтобы успеть, пока не всех разобрали, надо шороху там навести заранее и девок пару сюда доставить, к нему, каких посисястей, из местных. Сказать, паёк получат, и спирту дам. Задание ясно, бойцы? И без них чтобы не возвращались. Это приказ. Вас туда подбросят, я команду дам.

Ну мы морды сделали синхронно, но честь отдали и поехали. Знали, чего-чего, а как отомстить, этот уж всегда найдёт, гнида. Добрались до места, дальше которого дорога уже ехать не позволяла, разбомблённая была, в колдобинах и рытвинах вся. Шофёр наш говорит, ребята, мол, давайте я сюда за вами часика через два подкачу, а вы пешком уж теперь. Хватит вам времени тёток для ротного набрать? И ржёт. Только, говорит, я б вам совет дал, самим для начала девок этих спробовать, а то целки окажутся и ротному ни в какую не дадут. Он вас после живьём сожрёт, козлина.

В общем, пошли мы туда через лес, но только до деревни так и не добрались. И даже винтовку ни сам я, ни Хабибуллин мой сдёрнуть с плеча так и не успели. Они откуда-то сверху спрыгнули и навалились, и каждому из нас по голове, по одному мощному удару. Опытные были, суки, разведчики, тоже двое, в маскхалатах. Поджидали языка, наверное, нормального, а напоролись на нас, рядовых пехотинцев, двух молокососов.

Очнулись мы уже связанными, руки за спиной. И повели нас через опушку к мотоциклу своему – там они его оставили, замаскировав ветками. Свалили, как два куля в коляску, увезли к своим и сдали. Пока тряслись в мотоколяске той, Ринатка успел шепнуть мне, чтобы не признавался, что еврей, чтоб фамилию скрыл, когда спросят. Прошептал, тихо так, еле слышно: скажи, мол, что брат мой младший, тоже Хабибуллин, а звать Ахметом. Ты чёрный, сойдёшь за нашего, иначе тут же тебя в расход пустят, на месте, закон у них такой фашистский есть насчёт ваших.

А гимнастёрка моя так и осталась в лесу том лежать вместе с солдатской книжкой в нагрудном кармане. Когда эти двое навалились, она на траву упала, а они не подобрали. Наверное, это меня и спасло от гибели тогда, хотя и было 13-е число несчастливое. И то меня спасло ещё, что Ринатка мой дело подсказал, – сам бы в жизни подумать не мог, что евреев, оказывается, на месте расстреливать надо, а не в плену держать.

Ну, там с нами быстро разобрались, что бессмысленные мы для них оба, даже мучить не стали, даже пробовать. Дали пожрать и отправили вглубь к себе, а уж там присоединили к колонне военнопленных и отправили в концлагерь, под Гданьск. Вот так мы с Ринаткой за девками для ротного и сгоняли.

Там уже, в лагере самом, стал меня на побег подбивать Ринат. Пусть, сказал, Аллах решает, в лагере нам с тобой страдания принимать или пробовать свободу самим для себя выдернуть.

В общем, когда мы бежали с ним, наши уже в Польшу вошли, и по-хорошему лучше было бы их дождаться и досидеть в лагере до освобождения своими. Но Хабибуллин стоял насмерть – лучше не ждать, говорил, а то всех уничтожат: или немцы закопают, или свои не простят, что сидели ожидаючи, а не пытались вырваться сами. Или, ещё страшней, скажут, что, мол, сами мы в плен сдались, от войны смылись. Я, конечно, не поверил, что такое вообще может быть – как это, свои своим и не поверят? А только Ринат убедил всё равно.

И мы бежали с ним. Во время работ, на которые нас за территорию вывозили. Типа каторги было, но с кормёжкой и по расписанию. Во всём немчура порядок держала, даже в этих делах.