– Сэр, – не сдавался шкипер, – я заметил, что у вас нет слуги. Сэр, это неправильно. У меня есть очень хорошее предложение, сэр, семья коттеров. Всего пять фунтов, сэр, и они будут служить вам до гроба.

«Господи, ну чего он ко мне привязался, как колючий куст к ветроградарю? – размышлял Ромашкин и случайно качнул головой. – Молю Тебя, чтобы все закончилось хорошо, и этот дурак оставил меня в покое».

– Вы не пожалеете, сэр, – пробурчал он, освобождая место. – На рассвете они будут у вас, сэр.

Позади гостиницы, где уже неделю проживал Андрей Петрович, была каменная лесенка в несколько ступенек, которая вела на отвесную зеленую насыпь со скамеечкой, обсаженную платанами. Оттуда, раскуривая трубку, хорошо было смотреть на далекое море, которое, как монах, перебирающий четки, посылало к берегу волну за волной, и слушать пронзительные крики чаек, и наблюдать за ивами, качающимися в разные стороны, словно стая сирот, вдруг лишившихся поводыря. И в этот момент природной идиллии внезапно появился хромой шкипер. Он держал себя сдержано и почтительно, и, кажется, осознавал, что в происходящем сейчас была прямая его вина.

– Сэр, – шкипер снял шляпу и поклонился, – я привел их, как и обещал. Вы будете довольны, сэр.

Позади моряка стояли двое детей: мальчик и девочка. Среди внутренней бури негодования, которое случается в момент бесцеремонного вторжения в личное пространство, Ромашкин каким-то шестым чувством вдруг уловил, как один маленький человек тщетно старался заставить выслушать себя. Голос у него был слабый, а шум вокруг оглушительный. Он делал какие-то неуверенные движения, выражающие, скорее всего, робость и безысходность. И лишь подойдя ближе, Андрей Петрович расслышал юношу:

– Какие будут указания, сэр?

Вскоре прибыло каботажное судно со свинцом, и почти что одновременно с этим событием стали увозить скопившийся на складе порох, с величайшей осторожностью и на отдельный, самый удаленный причал. А еще через день прибыли две паровые машины Уатта с инженером-ирландцем и тремя подсобными рабочими, готовыми собрать механизм в далекой России.

За день до отплытия Андрей Петрович вышел из гостиницы и долго бродил по берегу. Взгляд его блуждал вниз и вверх по бухте Ривер Оруэл, останавливаясь на парусах, слабо мерцавших на голубой воде, скользящих среди теплого ветерка и утреннего света: впервые они занимали его внимание лишь с эстетической точки зрения. Это был день, который ему вряд ли суждено было забыть, день этот казался ему самым печальным в его жизни. Он не поддался тревоге и навязчивому страху, как это случилось в Туле, когда заявились «доброжелатели» от полицмейстера. Просто сейчас невыносимая тяжесть страдания легла на его плечи. С каким-то привкусом горечи и меланхолии он почувствовал, что Анна страдает: она казалась ему безмолвной, отчаянно напуганной, замерзшей и чрезвычайно измученной, чтобы поспорить с судьбой.

В назначенное время час отплытия наступил. Ромашкин стоял на корме и с каким-то особенным волнением прощался с Англией. Поднятый парус вздулся под теплым ветром, пробегавшим зыбью по глади моря и заскрипел от натуги. Шкипер прошел на нос яхты, осенил себя крестным знамением и воскликнул: «Отчалим с именем Господа!» Один из матросов затянул какую-то морскую песню, другой взялся подпевать; и под гул выбираемого такелажа и песен просторная яхта, приписанная к порту Тенерифе, двинулась вперед, разрезая голубую волну и уносясь на восток.

* * *

В те дни, пока Андрей Петрович прогуливался по бухте Ривер Оруэл, в Вильно произошло несчастье.

Родная тетка Ромашкина по отцу, Екатерина Васильевна, владела изрядной собственностью, и, будь их семья поменьше, она с легкостью могла бы внести в свою жизнь некоторые улучшения, соответствующие ее положению в обществе. Ей вполне было по силам завести себе новый экипаж, замостить дороги к именью, время от времени уезжать на месяц… да хоть на воды в Баден, или как острили в то время и в тех краях: нажить подагру и проводить зиму в Крыму. Но обеспечение и обучение одиннадцати детей вынуждало их с мужем вести тихую, спокойную, осмотрительную жизнь и обязывало постоянно пребывать в полном здравии, не покидая поместья. Правда, было еще одно обстоятельство, о котором предпочитали не вспоминать. Одиннадцатого марта восемьсот первого года муж Екатерины Васильевны участвовал в заговоре и, как большинство заговорщиков, в отличие от своего командира генерал-адъютанта Уварова, разделил печальную меру наказания, а именно ссылки. И для того, кто слишком много знал, подобное взыскание явилось сродни поощрению. Однако это темное пятно на репутации могло помешать детям, и глава семейства старался лишний раз нигде не появляться, рассчитывая на людское забвение.

То, что сначала предписывалось благоразумием, с годами сделалось приятной привычкой. Екатерина Васильевна с мужем никогда не уезжали из дома и говорили об этом с удовольствием. Но они вовсе не требовали того же от своих детей и были рады по мере возможностей способствовать их выездам в свет. Они оставались дома сами, чтобы дети могли его покинуть. Стремясь сделать дом как можно удобнее и уютнее, они при этом приветствовали любую возможность, которая могла помочь их сыновьям и дочерям завязать полезные связи или приличествующие знакомства, не нарушая устоявшиеся традиции. И когда Ромашкин ответил на приглашение, предложив погостить лишь своей супруге, объясняя разлуку сложившимися обстоятельствами, никаких препятствий к этому не возникло. Дело в том, что подобное приглашение являлось как бы расширенным. По традиции достигшим какого-либо влияния и достатка петербургским семьям с прусскими корнями, предписывалось брать на воспитание малолетних родственников, и прибывшие в гости молодожены тем самым как бы присматривались к тому месту, где, возможно, станут воспитываться их дети. Тем дело бы и закончилось, ко всеобщему удовольствию и согласию, если бы мадам Жульет, навещавшая свою подругу Хорошевскую, не узнала приметное ландо с Тимофеем, привезшее чету Ромашкиных в Вильно. Отомстить за недавнее поражение и выправить промах, при котором была уничтожена группа силовой поддержки французской шпионской сети в Туле, стало для нее навязчивой идеей. Тем более что, судя по всему, секретное ружье должно было покинуть пределы Российской империи, раз неопознанный мужчина отправился в Ригу. И как только оттуда пришли известия, участь супруги Андрея Петровича была предрешена. Анну Викентьевну похитили спустя полторы недели после нападения на Ромашкина в Риге, во время похода по ювелирным лавкам.

* * *

Плотный мешок слетел с ее головы одним рывком, и кто-то больно, со словом: «la poupouille[33]» толкнул в спину. Анна упала на колени и закусила от боли губу. С трудом сдерживая стон, она услышала, как хлопнула дверь, и кто-то подпер ее, то ли палкой, то ли еще чем-то. «Презренна не смерть, – проговорила она, подбадривая себя, – а страх этой смерти». После абсолютной тьмы похожего на гроб ящика – а это именно он и был, – где она провела последние дни, пришлось осторожно раскрывать глаза. Скудно обставленная комната, освещенная единственной свечой с отражателем, вдруг показалась ей роскошными чертогами, как будто перед ее широко раскрытыми глазами сейчас разворачивался огромный и прекрасный мир. Здесь была сбитая из досок кровать, табурет, грубая тумбочка и, самое главное, полный кувшин воды. Она осторожно подошла к нему и уже хотела припасть к зауженному горлышку и утолить жажду, как резкий и неприятный запах ударил ей в нос. «Они хотят меня унизить, сломать, – подумала Анна, – я лучше умру от жажды, чем стану пить мочу!» И почувствовав, что за ней подглядывают сквозь щели досок двери, схватила кувшин и выплеснула содержимое, стараясь попасть потоком нечистот в ненавистные глаза ей тюремщика.