Высокопоставленных гостей было много, и всех их надлежало принять по-королевски, вдобавок строго соблюсти русские поминальные традиции. Генеральский шофер трижды привозил полный багажник продуктов с главнейшего городского рынка: говяжью грудинку, роскошные пласты вырезки, сочащуюся янтарным жиром осетрину, золотистый лук, свежайшее масло, деревенскую сметану, и травы, травы…

Тамара Мироновна молниеносно жарила блины, орудуя тремя раскаленными чугунными сковородками, мешала кутью в просторной салатнице с блеклыми цветочками — народу-то, народу, понадобится много кутьи… В фарфоровых соусниках бронзовел мед, все как полагается, да.

В одной огромной алюминиевой кастрюле, взятой взаймы из школьной столовой, томились кислые щи, в другой — рыбная солянка, рядом в начищенном котле булькал традиционный гуляш — день был непостный, так чего ж. Картофельное пюре взбивалось с маслом и кипящим молоком. Компот был сварен и охлаждался, разлитый в празднично блистающие новые ведра.

Неизвестные многим прочим каперсы и оливки дожидались своей очереди — а в каждую тарелочку порционно, вместе с ломтиком лимона.

Старшая Тамарина дочка вышла замуж за целого осетина и уехала в древний город с современным названием Орджоникидзе, и есть уже внучка Лиана, ну и что, что немного не русское имя, зато к фамилии и отчеству подходит идеально. Лианочка красавица, у нее черные кудри и пушистые большие глаза, а Орджоникидзе через двадцать лет переименуют обратно во Владикавказ.

Посуды у генералов много, Тамара достает парадный столовый сервиз на двадцать четыре персоны, и еще один. И еще один, на всякий случай. На первом сервизе ловкие охотники пленяют изящных животных с грустными человеческими глазами, на втором — красивые цветы сплетаются друг с другом в причудливые узоры, а третий — чисто белый, с золотой такой волнистой каемкой, слегка выпуклой.

Младшая Тамарина дочка, нежная девочка с прозрачной кожей и ярко-синими змейками тонких вен — в каждой звучал пульс хорошей наполненности, а толку-то — три года назад утонула в неглубоком до обидного пруду, Тамара всегда заостряла на этом внимание, воробью по колено, кошке не напиться, словно будь пруд достаточно глубоким по ее меркам, гибель нежной девочки не была бы такой обидной.

А пироги-то, пироги!.. Духовитые, румяно запеченные, заботливо смазанные для добавочного блеску корочки перышком, смоченном в сбитом яйце, укутанные полосатыми крахмальными полотенцами!.. Вот этот — с капустой, тот — с курагой и изюмом, а вот этот, в форме рыбы — разумеется, с рыбой. С сомятиной.

Так что в прилежащем к Дому флигеле осталась Тамара Мироновна одна — с мальчиком Павликом, хорошим таким мальчиком, грядущим первоклассником, в его птичью ладошку она вложила сегодня горсть мокрой земли и тихо велела бросить в глубокую прямоугольную яму, чуть не на треть залитую водой. Павлик быстро-быстро вытряс чумазую ручку, спрятался за черные людские спины и закрыл испуганные круглые глаза, прощаясь с доброй тетей Лялей — матерью, которой он не знал.

Розочка не видела ничего, к мысли «только не здесь» как-то сама собой добавилась мысль «это не со мной», так проходили какие-то ее минуты, часы — а вообще времени никакого не было в Доме, избыточно наполненном тучными людьми, редкими слезами и продолжительными речами, напоминающими выступления членов Политбюро по телевизору. Телевизор, разумеется, в семье давно был.

А потом у Розочки что-то совсем странное произошло в голове, потому что она вдруг с каким-то явным облегчением встала, серебристо расхохоталась и в несколько «гигантских» шагов оказалась в своей Персиковой комнате, где с ненавистью сдернула темно-синюю юбку и пиджак, и надела желтое платье в крупные черные горохи, к нему — красный лаковый пояс и красные длинные лаковые бусы, завязанные узлом. Повернувшись на каблуках-рюмочках, Розочка еще немного, минут десять-пятнадцать, похохотала перед зеркалом, потом посерьезнела и речевкой несколько раз выкрикнула: «Эй, Крылов, давай забей пять голов в ворот свиней!»

Каждый новый выкрик был громче предыдущего.

За ЦСК МО, получивший недавно свое новое название ЦСКА, очень болел генерал. И Розочка совершенно не поняла, почему набежали какие-то люди, уложили против воли на аккуратно заправленную неширокую кровать, потом стали нелогично приподнимать ее голову за дрожащий подбородок, заливая в рот противную тепловатую воду, Розочка хотела возмущенно потребовать, чтобы позвали маму, маму, можно и папу, но получились одни рыдания.

Спустя два часа, а может быть, три часа — в этот день не было никакого точного времени в Доме, на просторной Лялиной кухне сидела Тамара Мироновна — в долгожданном одиночестве. Устала за день. Роза еще. Непонятно, как с ней и что. Вроде бы спит у себя, а иной раз заглянешь в комнату — нет, не спит, сгорбилась на кровати и бормочет что-то, все больше про футбол. Тамара Мироновна бегло перекрестилась. Пустырника пойти заварить… Тамара Мироновна встала, подошла к угловому кухонному шкафу, таившему в своих недрах запасы сушеных трав: шалфей — от кашля, пижма — от тараканов, и ромашка — ото всего. Ничего не произошло, просто что-то сильно толкнуло ее под левую лопатку, будто бы укусила особо крупная и злая оса, и не вот себе просто укусила, а свирепо прогрызла кожу и ввинтилась вглубь тела, продолжая попутно его понемногу выедать.

Скорее, это могла бы быть не оса, а крыса — покойница генеральша как-то рассказывала обморочным шепотом, что для допросов особой категории к правому подреберью обвиняемого плотно приставляли стеклянный куб с копошащимися крысами.

Еды им не полагалось, и с течением времени они начинали выкусывать куски плоти, прокладывая себе узкий и влажный от льющейся крови лаз.

Но об этом Тамара Мироновна подумать не успела, тяжело оседая, сползая по дверце углового шкафа с сушеными травами. Она даже не сумела сообразить, видит ли на самом деле подвижное худое лицо сегодняшнего распорядителя похорон, или он с какого-то перепугу ей пригрезился. Ничего не произошло, просто крыса-оса добралась до бедного Тамариного сердца, впилась в него всеми хоботками, мелкими острыми зубками и разорвала его. Достаточно сильно.

Пека Копейкин никому не грезился, не имел он такой тактической задачи, просто, только добравшись до дому и уже отпустив Никитишну, он обнаружил, что забыл получить подпись родных и близких усопшего на специальном бланке-заказе. Это называлось: оформить отношения, и могло, в принципе, происходить по-разному. Предыдущий Пекин клиент, полковник Мертвецкий, был бы немало удивлен, наблюдая за страстными объятьями своей неутешной вдовы с подтянутым Копейкиным — если, конечно, его полковничья душа действительно витала в доме. Полковница долго не отпускала Пеку, стареющая львица, с большой белой грудью и мягкими умелыми губами.

Бывали вдовы и принципиально иного образа мышления, предпочитающие падать в глубокие обмороки и быть уносимыми в прохладные затемненные комнаты друзьями дома или распорядителями похорон.

Бывало все ровно — в большинстве случаев.

В генеральском Доме как раз и предполагался такой вот случай из большинства, только Пека вовремя не подсуетился с подписью. Пришлось вновь вызывать недовольную Никитишну, дожидаться ее приезда, собираться и ехать. Никитишна грозно кричала ему вслед, что она должна быть дома не позднее чем через полтора часа. Луиза прыгала вокруг нее на одной ножке — недавно научилась.