— Помогаешь, — тихо и страшно проговорила она, — помогаешь, ты же пользуешься этими прокладками? Вот сыночки твои, я извиняюсь, где? Где-е-е?

В застиранных глазах старой дамы полыхнули маломощные атомные взрывы, вокруг заплясали языки пламени и разрезвились гамма-лучи, незаметные пока.

— Разрешите пройти! Нет у меня никаких сыночков, я школьница еще… — жалко бормочет Лилька, всхлипывая и хватая меня за руку.

— Школьница! — Голос гремит и возносится к штабелям детского питания «Малыш». — Шлюха ты, а не школьница!

Очень, очень быстро мы оказываемся в прохладном овощном отделе с желто-серой перемороженной картошкой, багровеющей свеклой и гниющим луком. Пахнет сыростью, подвалом и крайней безысходностью. Старая дама правой рукой в перчатке с обрезанными пальцами бережно берет сизую проросшую луковицу. Поднимает глаза, в которых нет больше смерти:

— Маленький мой, — произносит голосом теплым и ласковым, — вот он, мой маленький… соскучился… деточка…

Мы в ужасе догадываемся, что старая дама приветствует луковицу. Чугунные ноги не приподнимаются от серого бетонного пола. Чугунная голова не отворачивается.

— Иди, иди к мамке-то, — глухо, как сквозь ядерное облако, прозвучало недалеко, и в Лилькины вспотевшие от ужаса ладони мягко лег неприятно мягковатый корнеплод:

— Каждый месяц в твоем теле зарождается смерть. Погибшие яйцеклетки мигрируют. Земля оплодотворяет их и превращает в горькие овощи. Взгляни — вот будущие жизни твоих мертвых детей…

Женщина изящно жонглирует ярким редисом, мелькающим в ее руках кровавыми сгустками.

Орехов я не покупаю.

…Почти четыре месяца спустя Лилька проснется с бешено колотящимся и выжигающим подкожную клетчатку сердцем. Неизвестно зачем поднимется с кровати, сделает пару шагов, по ее ногам с силой польется черная кровь, будто бы где-то внутри тела прорвало шлюз.

Опускаясь в соленую теплую лужу, она закроет глаза, радуясь, что сейчас она не спит и не видит во сне проросшие луковицы в темном подвале. Я обнаружу ее часа через два, мягкое августовское утро, мимо моего окна царственно проплывает Марго в импортной плиссированной юбке для тенниса, пятью минутами позже пропрыгает Розка в джинсовом комбинезоне цвета хаки, и никакой Лильки.

Лилька валяется в своей комнате, головой к двери, ногами под кроватью, и, когда я хлопаю ее испуганно по щеке — жестом, сворованным из популярных кинофильмов, она тянет ко мне руки, в чем-то ржавом и сильно пахнущем. Я не успеваю сообразить, что это, Лилька плачет, что-то бессвязно приговаривая детским тоненьким голоском, но я-то все понимаю, потому что это меня Лилька держала за руку, трижды подряд спрыгивая с ворот, заваривая таинственный отвар из петрушки и выкусывая хину из аптечных аккуратных пакетиков с мученическим лицом.

— Помоги мне, — говорит Лилька, я стараюсь не смотреть на ее сжатый кулак, — вот это надо сейчас убрать… а лучше закопать. На месте старого туалета у забора, там земля рыхлая.

— Отец там смородину в прошлом году посадил, — хмуро отвечаю я, — пять кустов. Может, в унитаз?..

— Надо похоронить, — твердо отвечает Лилька. — Ты не поможешь мне? Не надо. Я сама. Сама!

— Помогу, Лиля! Перестань! Будь пока здесь, что ли. Я когда подрою там немного, позову. Ты сама-то как?

— Отлично, — врет она и укладывается обратно в лужу, закрывает лицо руками, — у тебя нет ничего съедобного? Такое ощущение, что я умираю от голода…

Достаю из кармана несколько лесных орехов. Отец уверен в их высокой пищевой ценности. С трудом разгрызаю, используя коренные приземистые зубы. Ядра пропихиваю Лильке в рот. Ладоней от лица она так и не отнимает. Жует несколько минут. Глотает с усилием. И ее немедленно рвет.

Возвращаюсь я за ней через несколько часов. Еле переставляя ноги, ни о чем не думая, пытаясь вообще перемещаться с закрытыми глазами, хотя какая разница — закрыты они или открыты, я вижу одну и ту же немыслимую, страшную картину.

Жирные пласты рыхлого чернозема вдоль чугунной решетки забора, садовая лопатка в моих руках, небольшой, изрядно изменивший своему ярко-синему цвету от долгого пребывания в земле предмет, но такой узнаваемый. И — сразу же — еще один.

Лето заканчивается в этот день. Начинаются другие времена, другая жизнь. Для меня — точно.

добавить комментарий:

Umbra 2009-06-23 01.06 am

Целый день мечтаю остаться одна и наконец выплакаться. Думаю о тебе. Как это тяжело, как это все больно. Где же был Бог, когда тебе пришлось разрывать землю у этого проклятого забора?

SaddaM 2009-06-23 02.10 am

Афтор, нифига непонятно. Лето началось, лето кончилось, вроде бы кто-то забеременел и потом наоборот, а история-то где? Про то лето? Эмоции без истории оставляй себе, бгыг. А что за предмет? Что-то выкопал, что ли?

You are viewing RumpelstilZchen's journal

23-Июнь-2009 02:35 am

«Не перечьте мне, я сам по себе, а вы для меня только четверть дыма» (с)

Милая, скоро все будет правильно. Пожалуй, мне пора поспать — все-таки немного спать надо. А Бога-то нет, ты забыла..

Ну вот, дорогой русскочитающий друг, добрались до логичного зарывания-разрывания в почвах, по-своему это тоже закон: если в начале повествования есть Сад, то ближе к середине там должны кого-нибудь закопать. Вариант: откопать.

* * *

— Когда мне было лет четырнадцать, ну да, где-то так, я просыпалась и каждое утро фантазировала для себя новое название. Могла велеть называть себя Яблоком. Или Березовым Соком.

— Березовый Сок — хорошее такое индейское имя.

— О-о-о, я в восторге от твоих географических познаний. Индейцы никогда ни одной березы не видали.

— Ну почему. Знаменитейший индейский народный поэт даже посвятил березам несколько пылких строк…

— Это каких? Белая береза под моим окном?

— Не только. Я вообще-то «Во поле береза стояла» хотел исполнить сейчас, душа моя.

— Исполнить, значит.

— Ну да, а раз ты мне помешала, то продолжай про свои детские имена.

— Человеческими я тоже не пренебрегала. Особенно ценила красивые зарубежные: Маделайн, Глория. Еще какие-нибудь обязательно Цветана и Злата.

— Болгарские. Снежана еще.

— Да.

— А я реально поменял себе и имя, и фамилию, и отчество — в шестнадцать лет. Тогда паспорт давали в шестнадцать. Не в четырнадцать.

— Серьезно?! Почему?!

— Ну а я считаю, что это правильно — когда в шестнадцать лет. Ну что там четырнадцатилетний сопляк. Незачем ему паспорт.