Антон. Если Священное Писание есть сладкие гусли Божие, не худо, если б кто нашу компанию повеселил, поиграв на сем инструменте хоть немножко.

Лука. Я в сем согласен с Антоном и сего ж прошу.

Квадрат. Не поврежу и я вашего доброго согласия и о том же прошу.

Друг. Слышишь ли, Памва? Принимайся за гусли. Ты долго учился Давидовой песне. За десять лет можно приучиться хоть мало.

Памва. Ах! Что мне в жизни приятнее, как петь возлюбленному моему человеку? Не боюся, чтоб не поразнить голосов. Страшит меня сын Сирахов сими словами: «Скажи, старейшина, и не возбрани музыки».

Друг. Пой и воспой! Не бойся! Будь уверен, что сладкая ему будет беседа наша.

Памва. Но что ее приусладит, если я не искусен?

Друг. Что приусладит? То, что делает приятным отцу младолетнего сыночка неправильное болтание в речи или худое играние на арфе. Разве ты позабыл, что искусство во всех священных инструментов тайнах не стоит полушки без любви? Не слышишь ли Давида: «Возлюбите господа»? А потом что? «И исповедайте, хвалите и превозносите». Любление Господа есть преславная глава премудрости. Какая ж нужда в прочем? Пой дерзновенно! Но как в светской музыке один тон без другого согласного не может показать фундамента, а приобщение третьего голоса совершенную делает музыку, которая состоит вся в троих голосах, меж собою согласных, так точно и в Давидовых гуслях одна струна сомнительна, если ее с другим стихом не согласить. А при троих же свидетелях совершенно всякое слово утверждается.

Воскликнем же, Господеви, в гуслях! Вооружимся согласием против проклятого языка, врага божественному нашему человеку. Авось по крайней мере из нашей компании выгоним сего нечистого духа.

Разговор: Памва, Антон, Лука и прочие

Лука. Продолжай же притчу твою, Памва[81]…

Памва. Наконец, те два невольника пришли к великим горам. Они о своем освобождении благодарили Богу. Но голод и скука по отечеству их мучила. Как утих ветер, услышали шум вод и подошли к источнику. Старейший из них, отдохнув несколько, осмотрел места около богатого сего источника, проистекающего из ужасных азиатских гор. «Конечно, – говорит, – недалече тут люди где-то живут». – «Не знаю, кто бы мог поселиться в сих страшных пустынях, – сказал молодой, – по крайней мере виден бы был след какой-либо к источнику». – «Да, в близости его по камням не видать, – сказал старик, – но в дальней околичности приметил я след, весьма похожий на человеческий». Мало помедлив, поднялися узенькою тропою по кручам. Она привела их к каменной пещере с надписью сею: «Сокровище света, гроб жизни, дверь блаженства».

«Не знаю, какой дух влечет меня в темный сей вертеп, – говорит старик. – Или умру, или жив буду. Ступай за мною!» Последуя предводительству духа, пошли оба внутрь. Молодой, не терпя больше глубокой тьмы: «Ах, куда идем?» – «Потерпи! Кажется, слышу человеческий голос». И действительно, стал слышен шум веселящихся людей. Приблизившись к дверям, начали стучать. За шумом не скоро им отперли. Вошли в пространную залу, лампадами освещенную. Тут их приняли так, как родственников, сделав участниками пира. А живут здесь несколько земледельцев с семьями. Отдохнув несколько дней у сих человеколюбных простаков, праздновавших шесть дней рождение своего господина, спросили путники у Конона, который был меж ними главою, как далече живет их господин? «Он нас всем тем, что к веселости принадлежит, снабжает, – сказал Конон, – однак мы к нему в дом никогда не ходим и не видим, кроме наших пастухов, которые ему вернее прочих. Они от нас носят ему поклоны. Если желаете, можете к нему идти. Он не смотрит на лицо, но на сердце. Вам назад возвращаться нельзя. Вот двери! Вам не страшен темного вертепа путь при факеле? Господь с вами!.. Ступайте!»

Седьмого дня по входе своем в пещеру 1771-го года с полночи вступили чужестранцы в путь господский. На рассвете услышали хор поющий: «Смертию смерть поправ…»

После пения вдруг отворились двери. Вошли в чертог, утренним светом озаренный…

Лука. Полно! Воскликните Богу Иаковлеву ныне! Начинай петь псалом твой и веди хор, Памва! А мы за тобой, насколько можно.

Памва. «Сказал: сохраню пути мои…»

Лука. Кажется, со стихом сим согласен тот: «Сказал: сохрани закон твой…» Отсюда видно, что Давидовы пути, которые он намерен сохранять, и закон Божий – все то одно. Итак, второй стих есть истолкователь первого.

Антон. Немножко есть сомнения в том, что Давид назвал своим то, что Божие есть, а не его.

Квадрат. Для чего ж Давиду закона Божия не назвать своим путем: он, путь нечестивых оставив, усвоил и усыновил себе путь Божий.

Антон. Не спорю. Однако лучше, когда бы третий стих разрешил сомнение, дабы твердое было в троих тонах согласие.

Лука. Что ж сомневаться? Ведь Давид и Бога своим называет. «Часть моя ты, Господи. Ты мой, а закон твой есть мой же». «Сказал: сохраню пути мои…» – то же, что «Сказал: сохрани закон твой». Но для твоего удовольствия вот тебе третий: «Пути мои исповедал и ты услышал меня».

Антон. Я и сим недоволен. Сей стих изъясняется следующим: «Сказал: исповедую на меня беззаконие мое Господеви». И так: «Пути мои исповедал», то есть беззаконие мое, а не закон Божий. «И ты услышал меня», то есть: «И ты отпустил нечестие сердца моего». Сии два во всем с собою сходны. И как начало началом, так и конец концом второго открывается. Итак, несколько разнят два стиха сии: «Сохраню пути мои», «Сохрани закон твой…» Если бы сказал: «Сохраню пути твои», в то время совершенная была бы симфония с сим: «Сохрани закон твой».

Квадрат. Как же теперь быть? Слушай, Памва! Завел ты нас в непроходимость. Ты ж сам и выведи.

Памва. Знаю. Для вас сомнительно то, что Давид как закон Божий называет путем своим, так и беззаконие называет своим же. Не удивляйтесь. Один наш для всех нас есть путь, ведущий в вечность, но две в себе части и две стороны, будто два пути, правый и левый, имеет. Часть Господня ведет нас к себе, а левая его сторона в тление. Сею стороною Давид прежде шествовал и, усмотрев обман, говорит: «Пути мои исповедал и ты» и проч. Потом, избрав благую часть, сказывает: «Сохраню пути мои», сиречь стану беречь сию благую часть, дабы меня мой язык не отвел от нее в нетление. «Искуси меня, Боже, и уведи сердце мое и, если есть путь беззакония во мне, тогда наставь меня на путь вечный».