– Личный мотив, – не открывая глаз, произнес Французов. – У Мажора – подчеркиваю, у него, а не у меня – существовал личный мотив для того, чтобы поступить именно так, а не иначе. Сначала, когда такого мотива не было, он планировал поступить примерно так, как вы сказали: сдать всю троицу с потрохами, вернуть то, что они украли. Но это было не так-то просто сделать. Вот вы говорите: утопить… Сами ведь знаете: оно не тонет. К тому времени они уже так прочно вросли в госструктуры, обзавелись таким количеством связей, что, пожалуй, сумели бы избежать наказания, даже публично повесив кого-нибудь на Красной площади. А у Мажора не было ничего, кроме домыслов да целой груды краденых сокровищ, на которых могли быть отпечатки их пальцев, а могло их и не быть. Но он бы обязательно что-нибудь придумал. Собственно, он думал об этом непрерывно, и у него уже начали вырисовываться общие очертания плана, но он опоздал: у кого-то наконец лопнуло терпение, и возник этот пресловутый личный мотив.

Андрей уже понял, к чему он клонит, потому что вдруг вспомнил нашумевшую в свое время историю о двух трупах, обнаруженных в старом загородном доме, где в летнее время проживала семья тогдашнего заместителя министра экономики Французова. Тела принадлежали его пожилым родителям. Множество ножевых ранений, буквально перевернутый вверх дном дом, следы пыток, исчезнувшие деньги и ценные вещи – все прямо указывало на ограбление. Через три дня милиция задержала на Ярославском вокзале двух ранее судимых бомжей, у одного из которых при обыске обнаружили именные часы Французова-старшего и старинную эмалевую брошь, принадлежавшую его супруге.

– Вы думаете…

Андрей так и не смог заставить себя произнести вслух вертевшийся на языке вопрос, но Французов его понял.

– А вы быстро соображаете, – похвалил он. – И память у вас хорошая. Сразу видно настоящего профессионала… Я не думаю, Андрей Юрьевич, я уверен. Никогда не сомневался, с самой первой минуты. Они, по всей видимости, решили, что тайник нашел отец, и, когда висеть на волоске стало невмоготу, послали туда своих людей – скорее всего, каких-нибудь уличных бандитов, потому что Монах, став депутатом, не утратил связей с уголовным миром. Тогда, как и сейчас, я ничего не мог доказать, но я точно знаю: это они. А те бомжи были просто козлами отпущения. Что может быть проще, чем подбросить парочку улик безответному бродяге с кучей судимостей за плечами?

– Особенно если за дело берется сотрудник прокуратуры, – пробормотал Андрей.

– Вот именно. Это же азбука! Они бы давно убили и меня, но боялись оборвать последнюю ниточку – вернее, одну из ниточек, которые могли привести к сокровищам. Они наверняка сто раз это обсуждали, и каждый из них сто раз божился, что тайник обчистил не он, но кто же верит словам! В этом плане все, и я в том числе, находились в одинаковых условиях, все были под подозрением…

– А потом?

– А потом я не выдержал, сорвался и начал сводить счеты – выявлять злоупотребления, инициировать депутатские, налоговые, аудиторские и бог весть какие еще проверки – словом, бить по болевым точкам. В результате меня прихлопнули моим же оружием, и, если бы не своевременный сигнал, я умер бы в камере следственного изолятора и давно бы истлел в земле. Но я успел уехать и даже дал, наивный чудак, пресс-конференцию в Лондоне. После нее в меня стреляли, я понял, что игры кончились, и тайно уехал в Аргентину. И все эти годы помнил о долгах, которые не успел отдать. Первый – родители, второй – содержимое тайника. И еще один, с которым я уже безнадежно опоздал. У меня была тетка… то есть даже и не тетка вовсе, а няня, просто я ее так называл: тетя Варя. Когда я подрос, она, конечно, уехала, купила домик в какой-то Богом забытой деревушке и жила там одна как перст в компании таких же, как сама, старичков и старушек.

– Так, значит, информация в Интернете об умершей тетушке не была уткой?! – поразился Андрей. – Поверить не могу. Вы что же, действительно летели на похороны?

– Да, кто-то очень грамотно меня слил, – признал Французов. – Кто-то… Впрочем, это уже неважно. Да, я думал, что еще успею раздать долги и попрощаться, но, как видите, не успел. Сначала у меня обнаружили эту опухоль, и я потратил впустую чертову уйму времени, пытаясь от нее избавиться. Потом медицина развела руками, потом мне сообщили, что тетя Варя умерла, и я понял, что, промедлив еще хотя бы день, опоздаю окончательно и бесповоротно. Видимо, из-за спешки и произошла утечка информации, в результате которой меня взяли прямо в аэропорту. Тетя Варя завещала мне свой домик в деревне, а я даже не успел вступить во владение наследством. Обидно, что все так неудачно вышло.

– М-да, – сказал Андрей. А что еще он мог сказать?

Во что одет Бегунок, в темноте было не разглядеть, но пахло от него крепко и весьма красноречиво – застарелым потом, навозом, соломенной трухой, пылью, мышиным пометом, какой-то неприятной кислятиной, а еще – церковным елеем.

– Ты чего, в натуре, в монахи записался? – со смесью удивления и насмешки спросил Кот.

– Тише ты, урод, всех перебудишь! – прошипел Бегунок, позвякивая в потемках каким-то железом – похоже, связкой ключей. – Не болтай, чего не понимаешь.

– Так разит ведь, как от попа…

– Причащался, – непонятно пояснил Бегунок. – Ага, есть…

В темноте послышался тихий скрежет, двойной металлический щелчок и осторожный, вороватый лязг отодвинутого тяжелого засова. Негромко скрипнули пудовые кованые петли, и правая створка огромных, как ворота железнодорожного депо, церковных дверей тихонько отошла в сторону. Из образовавшейся щели на выщербленные каменные плиты крыльца упал тусклый отблеск теплящихся внутри лампад, и потянуло тем самым церковным запахом, которым несло от Бегунка, только во сто крат сильнее и без посторонних примесей – навоза и всего прочего.

– А там что? – спросил до сих пор не проронивший ни словечка Уксус. – Вон, светится?..

Сократив доставшуюся от родителей фамилию, во дворе его поначалу звали Вино, но звучало это как-то не так – недостаточно энергично, что ли, – и это прозвище само собой, незаметно преобразовалось в Уксус, чему немало способствовало неизменно кислое выражение его бледной, как ком непропеченного теста, со смазанными бабьими чертами физиономии.

Обернувшись через плечо, Бегунок посмотрел на слабо освещенное окно на втором этаже ближнего монастырского корпуса – единственного из всех, который был обитаем и вообще пригоден для проживания.

– Келья настоятеля, – сказал он.

– Так…

– Да тихо, я сказал! Устроили тут профсоюзное собрание… Спит он, десятый сон видит. А если не спит, так непременно молится. Но скорее всего, дрыхнет без задних ног. Старый он – столько, в натуре, не живут. На, держи. – Он сунул Коту в руки топор с отполированным прикосновениями мозолистых ладоней, замысловато изогнутым, но на поверку оказавшимся очень удобным топорищем. – Пригодится. Там многое так присобачено, что зубами не оторвешь. Давайте, пацаны, время – деньги. А я погнал в казарму, а то потом кипежа не оберешься – скажут, полночи где-то шарился, рожа уголовная…