– Так что же, все это до сих пор лежит в тайнике на даче? – ужаснулся Липский.

– Разумеется, нет. Более того, на месте дачи давно стоит чей-то новомодный коттедж – уже пять лет стоит, я специально узнавал. Бани больше нет, сарая нет, и тайника, следовательно, тоже более не существует. Но это не имеет значения: к моменту продажи дома тайник давно уже был пуст. Мажор сразу, в тот же день, погрузил все найденное в машину и перевез в надежное место, о котором никто из его старых подельников не знал. А потом вернулся в Москву и, продолжая заниматься делами, стал ждать. Он довольно быстро приобретал известность в деловых и политических кругах – да-да, и в политических тоже. Помните, как сказал в одном из своих телевизионных интервью Явлинский? Если экономист хочет осуществить свои идеи на практике, он должен стать политиком. Это правило, увы, действует, и его никто не отменял, вот только пускать грамотных экономистов в политику никто не хочет: это ж придется потесниться, а может, и вовсе расстаться с насиженным местечком… А знаете, что означает это выражение «насиженное местечко»? В древнем Риме существовали общественные уборные. Римляне были ребята основательные и даже общественные сортиры строили из мрамора. А садиться голым гузном на холодный мрамор, сами понимаете, не особенно приятно. Вот патриции и догадались посылать впереди себя рабов, чтобы те нагрели для хозяина местечко. Это исторический факт, можете проверить.

– Это исторический анекдот, – возразил Андрей. – Мне древние римляне на этот счет ничего не говорили, да и тому, кто первым накарябал эту чепуху на скрижалях истории, полагаю, тоже. Ну, так что там по поводу известности в кругах владельцев насиженных местечек?

– Ну, из самых общих соображений следовало, что, узнав о возвращении Мажора в Москву, те, кто спрятал церковные реликвии в его загородном доме, постараются вступить с ним в контакт. Это наверняка был кто-то из известной вам троицы – возможно, не все, но хотя бы один наверняка, потому что, кроме них, о существовании тайника никто не знал. В один прекрасный день ему позвонил Законник и назначил встречу – просто дружеские посиделки, что-то вроде вечера встречи выпускников. Они явились туда все как один, из чего нетрудно было сделать вывод, что, во-первых, в той истории замазаны все трое, а во-вторых, что они не доверяют друг другу до такой степени, что так и не сумели договориться и делегировать полномочия кому-нибудь одному. Никаких вопросов о тайнике не было, да Мажор их и не ждал: такой вопрос был бы равносилен признанию. Он немного их помучил, развлекая историями из жизни «the capital of Great Britain» и ее «inhabitants», а потом, когда им уже явно стало невмоготу, вскользь сообщил, что побывал на даче и просто так, из чисто ностальгических побуждений, заглянул в тайник.

…В лице изменились все трое – едва заметно, потому что тоже кое-чему научились за эти годы, но Мажор предполагал, что они испугаются, ждал этого и хотел, и едва уловимая перемена в выражении этих округлившихся, отъевшихся физиономий не ускользнула от его внимания. И только у Монаха хватило духу спросить:

– И что там?

– Золото, бриллианты, – голосом Юрия Никулина выдал подходящую к случаю цитату из «Бриллиантовой руки» Мажор и первым рассмеялся над собственной шуткой. – Ну что там может быть через столько лет? Пыль, паутина, мусор какой-то… А что?

Тогда они тоже рассмеялись – натужно, делано, через силу: сначала коротко хохотнул Монах, потом визгливо захихикал Законник, и только потом, смекнув, что надо бы последовать примеру приятелей, неуверенно заржал Солдат.

– Да ничего, – сказал Монах. – Хотя мало ли… Вдруг что-то завалялось?

– А разве должно было? – невинно округлил глаза Мажор.

Монах довольно удачно отшутился – в том смысле, что нет, но было бы неплохо: вспомнили бы старые времена, посмеялись… За ним, следуя установившейся очередности, с кислой миной съюморил Законник, а следом, поднатужившись, выдал какую-то штампованную казарменную остроту и Солдат. При этом между ними происходил множественный обмен быстрыми, исподтишка, вороватыми и явно подозрительными взглядами, каковое обстоятельство показалось Мажору не только забавным, но и весьма утешительным: зерно раздора было посеяно, оставалось ждать всходов.

Он был тогда молод и не знал, что есть люди, играть с которыми смертельно опасно, и что превосходство в уме, увы, не служит гарантией безопасности. То есть знать-то он это, конечно, знал, но как-то не относил к себе и наивно полагал, что полностью контролирует ситуацию.

Больше вопросов на эту тему не поступало – ни в тот день, ни в какой-либо другой. Мажор, грешным делом, решил, что они просто смирились с потерей: пропало, и плевать, и это даже лучше, чем если бы оно вдруг всплыло в самый неожиданный момент. Всплыло бы, а на нем – отпечатки пальцев, следы какой-нибудь там ДНК… да мало ли что еще! Конечно же, они продолжали подозревать в присвоении общей добычи как друг друга, так и в самую первую очередь Мажора. Он постоянно чувствовал, что находится под пристальным наблюдением; порой это ощущение упирающегося в спину чужого недоброго взгляда ослабевало, временами, наоборот, крепло, но совсем не проходило никогда.

Он тоже приглядывал за ними и очень скоро понял, что они, как встарь, работают в плотной связке – каждый на своем участке, каждый в силу своих возможностей, но по-прежнему заодно. Содержимое военных складов по налаженным каналам утекало в неизвестном направлении, чтобы всплыть то в Чечне, то в Африке, то в какой-нибудь, не к ночи будь помянута, Палестине; в кулуарах Государственной думы, депутатом которой с некоторых пор заделался Монах, под понюшку кокаина решались щекотливейшие вопросы внутренней экономической политики страны; одни фирмы в изнеможении опускались на колени, ложились на землю и тихо умирали, обескровленные бесконечными прокурорскими проверками, другие, наоборот, для контролирующих органов словно бы и вовсе не существовали. Дружба тут была ни при чем: это было обыкновенное деловое партнерство, помноженное на острую необходимость, с годами переросшую чуть ли не в физическую потребность постоянно держать друг друга на виду, отслеживая каждый шаг, каждое произнесенное слово.

– Но послушайте, – перебил рассказчика Андрей, – как же так? Вы же были сильны, влиятельны, вы быстрее всех из вашей компании сделали карьеру, выше всех взлетели… Почему, укрепив свои позиции, вы все не рассказали? И украденное вернули бы, и этих упырей утопили…

Французов помолчал, устало прикрыв глаза. За те трое суток, на протяжении которых Андрей наведывался в триста седьмую палату, он заметно сдал – опухоль съедала его изнутри, и чувствовалось, что осталось ему действительно недолго: недели, дни, а может быть, и считаные часы. Андрей всерьез побаивался, что Французов не успеет до конца рассказать свою историю, но время общения приходилось ограничивать: больной быстро уставал, да и охрана не дремала, начиная нервничать всякий раз, когда Липский задерживался в палате дольше чем на двадцать минут.

За окном опять сгущались сумерки, снаружи по жестяному карнизу постукивал редкий теплый дождик. Оранжевый свет ночника неярким пятном отражался в слепом стеклянном глазу монитора, шишкинские медвежата, как сто лет назад, карабкались и все никак не могли вскарабкаться по стволу поваленной бурей сосны. Привычно пахло сваренной на молоке рисовой кашкой, и хотелось курить – тоже привычно, потому что с этим делом здесь было довольно строго и каждый перекур по степени риска был сравним с партизанской вылазкой в тыл противника.