Она хотела подойти. Возможно, такого случая больше не представится. Но ощущала, что ему нужно побыть одному. Ей казалось, что она уже знает его историю: героическое детство, лживые обещания вербовщиков, рабские условия на шахте, рискованный побег, возвращение сюда и изматывающие усилия скрыть правду от родных, для которых он вернулся в блеске славы. Но она понимала, что история, которую воображаешь и которая кажется тебе правдоподобной, никогда не бывает подлинной. А она хотела правды. Что он сам расскажет? Да о нем одном можно было бы написать целую книгу.

Она не шелохнулась, но мужчина внезапно обернулся, посмотрел прямо на нее и резко приказал убираться прочь.

И только на полпути домой она сообразила, что заговорил он не на там, не на пиджин, а на чистом английском.

19

15/3 Праздник по поводу возвращения Ксамбуна не кончается. Каждое утро я думаю, что уж теперь точно выловили последнюю рыбину & подстрелили последнюю жирную птицу & дикую свинью, и уж если не истощили запасы пищи, то наверняка уморили собственные тела. И каждый вечер надеюсь, что уж завтра-то точно жизнь вернется в нормальное русло, на восходе женщины пойдут к озеру, появятся мои утренние визитеры, торговцы отправятся торговать, но нет. Они спят весь день, потому что празднуют всю ночь напролет. Перед закатом начинают звучать барабаны, разгораются костры, и наступает очередная ночь: пируют, пьют, танцуют, вопят, поют, рыдают.

Из соседней деревни кто-то недавно побывал на побережье и принес оттуда новые танцы. До сих пор старики запрещали здесь береговые танцы, но на этой неделе их выучили все. Учитывая, что обычные здешние пляски предполагают быстрые и энергичные движения пенисом, имитирующие совокупление с предельной точностью и обстоятельностью, новые танцы представляются невинными, как детские леденцы на палочке. Мужчины расписали друг друга такими замысловатыми узорами, каких я не видела и на самой дорогой их керамике. Все украсили себя ожерельями из диковинных раковин, нити & нити ожерелий, приходится кричать, чтобы заглушить их звон.

За пять дней я исписала почти 50 блокнотов и все равно чуть не погибаю от скуки. Знаю, я белая ворона, уставшая от буйства, угара, зрелищ и публичного блуда. Я понимаю, что как антрополог должна жить ради таких возможностей увидеть символическую часть культуры. Но я не доверяю толпе – сотни людей бессмысленно собрались вместе, движимые лишь базовыми импульсами: еда, выпивка, секс. Фен утверждает, что если отключить собственный мозг, можно воссоединиться с другим мозгом, групповым сознанием, коллективным сознанием, и что это головокружительная форма человеческой общности, которую мы утратили, замкнувшись в индивидуальности, если не считать походов на войну. Об этом-то и речь.

Не говоря уже о моем стремлении добраться-таки до Кс, поговорить с ним, истерзать вопросами, как шутит Бэнксон. Малун обещает, что она устроит мне интервью, как только официальная церемония закончится. Она продолжает благодарить нас, и я не нахожу способа убедить ее, что мы не имеем отношения к возвращению ее сына.

Как жаль, что Б уехал до возвращения Кс. Мне было бы с кем поговорить, с кем-то, у кого не снесло крышу от семян ипомеи[34] & чего-то под названием хони & бог весть чего еще. Я дала Тади записку, чтобы передала киона, когда пойдет на базар, но она не пошла. Целую неделю никто не уплывал с нашего озера.

Этот праздник в честь Ксамбуна представляется мне диким зверем, который двигается & ест, но никогда не уйдет прочь.

20

Когда я добрался до места, все уже закончилось. Я заглушил мотор, но ни из одного уголка деревни не доносилось ни звука, напоминающего праздничный. На берегу вороны и сарычи устроили свару за лакомое местечко на ребрах дикой свиньи, а мухи мародерствовали на шкурках таро и фруктовой кожуре. Кострища остыли, в песке валялись полузатоптанные бусы и перья, и сам воздух, казалось, слег в изнеможении.

Озеро порядком обмелело по сравнению с прошлым моим визитом сюда, жара сгустилась. Я вытащил каноэ на траву и поволок мотор и канистру с бензином по дорожке.

По пути к их дому мне никто не встретился. Знакомая тишина, покой утомленной деревни, выбившейся из сил. Я не расстраивался, что пропустил торжество. Был уверен, что заметки Нелл безупречны. И среди них самая существенная и значимая часть – интервью с Ксамбуном.

Из дверного проема одного из мужских домов свисала пара ног, как будто парень не в силах уже был вползти целиком. Я осознал вдруг, насколько сам бодр и крепок. Я вообще давно не чувствовал себя таким здоровым и даже усмехнулся, припомнив, как в прошлый раз грянулся тут оземь. Припрятав мотор и бензин под их домом, я вернулся на берег за большим чемоданом. Потом окликнул снизу, негромко, не желая беспокоить, если они крепко спят. Не дождавшись ответа, взобрался по лестнице. Оба сидели за своими пишущими машинками в большой комнате.

Ни одна из фотографий Нелл Стоун из тех, что опубликованы в учебниках и двух ее биографиях, включая даже те, что сделаны в поле, ни в малейшей степени не передает истинного ее образа. На них невозможно разглядеть ее восторг, мгновенно вспыхивающую лучистую улыбку, когда она вам радуется. Если бы я мог сделать ее портрет, это был бы тот момент, когда она увидела меня в дверях.

– Вы приехали.

– Я только на три месяца, – пошутил я, выразительно приподнимая огромный чемодан, который внутри дома казался еще больше.

Теперь за ней следил взглядом Фен, и она вновь контролировала выражение лица. Она поцеловала меня в щеку, но так коротко, что я едва успел понять, что произошло. И отодвинулась. От нее пахло, как в саду за Хемсли-Хаус, – можжевельником и ракитником.

– Вы похожи на настоящего антрополога-джентльмена. Нужно только… погодите-ка! Стойте! – Она выскочила из комнаты, защищенной москитными сетками, в соседнюю и вернулась со шляпой, трубкой и фотоаппаратом.

– Да бросьте. Здесь слишком темно.

– Нелл, бога ради, он только приехал, – в качестве приветствия бросил со своего места Фен. Выглядел он ужасно, сине-черные круги под глазами, кожа желтая и сморщенная, как у старика. Мокрая от пота рубашка прилипла к груди.

– Но это классика, – возразила она. – Потом он поместит фото на обложку своих воспоминаний.

Она заставила меня спуститься вместе с чемоданом и встать под деревом тамаринда лицом к дому. Подобрала на дороге пальмовый лист и уложила мне на плечи.

– Теперь трубку в зубы.

Я сунул трубку в рот и оскалился, копируя своего дряхлого морщинистого наставника в Чартерхаусе.

– Точно! – Но она так смеялась, что не могла удержать камеру в руках.