больше ничем не поможет Соляному графству, для этого есть король. И его избыточной опекой над Крапивой лучше воспользоваться.

– Ты сам это знаешь. Мой путь иной, как, видимо, и у тебя. Жаль… ― он помедлил, осознавая: да, ему жаль, это не просто слова, ― они не пересекаются. Я должен уехать.

Грусть и очевидный вопрос отразились у Вальина на лице, но тут же оно застыло. Слова о телах близких, похоже, были для него достаточной причиной не возражать, не спрашивать «Как так, если ты изгнан?», даже не думать о том, чтобы вмешаться. А впрочем, до вмешательств ли ему? Возможно, даже наоборот, он сейчас рад тому, что хоть одно напоминание о гибели родных вот-вот исчезнет. Эльтудинн поискал в глазах эту радость, но не нашел. И зачем-то признался:

– Я тоже не до конца уверен, что поступаю верно. И что справлюсь.

Он ожидал услышать простое эхо собственных недавних слов, что-нибудь формальное вроде «Справишься». Но Вальин сказал иное:

– Даже если нет, помни, что тебе есть куда вернуться. Я… мне жаль, что прежде я не смел с тобой заговорить.

«И мне». Но произнести это значило привязать себя к этому месту, краем сердца, но привязать. Эльтудинн за несколько приливов и так понял: Крапива, даже если она, как Остериго, не жжется, а скорее пышно цветет, опасна. Легко пускает корни в сердце, а ему такого не нужно, все его братья мертвы. И все же он сказал:

– Я рад, что мы поговорили сейчас. Кажется… мы похожи.

Серые глаза все смотрели на него, робко, но тепло. И под этим взглядом он терялся.

– Что ж, хорошего пути. ― Наваждение наконец разбилось. Вальин поднялся с колен первым, и Эльтудинн удивился, как легко расправляются сгорбленные узкие плечи. ― И еще раз спасибо за то, что был с нами до самого конца. Я никогда этого не забуду.

Рука поправила венец и протянулась для привычного оммажа. Эльтудинн покорно сжал запястье и коснулся губами холодного перстня, знака власти, совсем недавно снятого с другой, мертвой руки. Он ― может, впервые за пять приливов ― не чувствовал ничего похожего на униженность. Неужели настолько сильны были его скорбь по прежнему графу и тревога за нового, неужели даже гордость отступила перед ними? Он не успел понять этого: Вальин вдруг отнял ладонь, отпрянул.

– Нет… не стоило. ― Теперь он глядел на свою тонкую руку испуганно, будто его укусила собака. ― О боги…

Какая резкая, странная перемена. Шарахается от чернолицых или от поганых? Вслед за отцом и братом боится скверны? Необъяснимо задетый последней догадкой, Эльтудинн тоже поднялся, вздернул подбородок и даже осклабился, готовый в самом насмешливом тоне принести извинение. Но Вальин опередил его простым словом:

– Прости. Вассальные ритуалы… они унизительны. ― Губы дрогнули в улыбке, на этот раз виноватой. И очень искренней. ― Ты спас меня от меня самого сегодня, ты… ты кажешься мне замечательным человеком. Я хочу, чтобы ты остался моим другом, а не слугой. Пожалуйста, забудь этот поцелуй. И два прочих, конечно же.

Сначала перстень, потом знак на ладони, потом край плаща ― таков был оммаж для всех, кто служил графам и королю. Для жрецов и адмиралов, глав гильдий и советников, судей, даже баронов. Оммажем не пренебрегал даже Остериго, шутливо уверявший: «Люблю, когда меня целуют красивые люди. Да и некрасивых потерплю». Вальин, похоже, смотрел на все это иначе. Эльтудинн удивленно усмехнулся, но, подчиняясь, пожал плечами и все же спросил:

– Ты даже не назовешь полного имени, призывая Крапиву на свою длань? Чтобы я увидел этот знак в последний раз?

Что-то опять изменилось у Вальина в лице, оно стало почти умоляющим. Может, заболели кости. Может, окончательно захлестнула усталость. Он тихо ответил:

– Я не люблю свое прозвание. Я никогда не произношу его. Не стану и теперь.

Он протянул руку, на этот раз для пожатия ― и оно было крепким. Эльтудинн вгляделся в изувеченное лицо и понял вдруг, что сожалеет. Нет, не совсем об отъезде ― отъезд обещал слишком много сладкой горечи долгожданного отмщения. Но о том, что сказал все верно. Пути Крапивы и Чертополоха больше не пересекутся. Они растут в разных землях.

– Нужно готовить все к отпеванию, ― тихо сказал он. ― Братья вот-вот придут.

Вальин сделал шаг назад, но перед этим вздрогнул. Будто отпевать собирались его. А может, почти так и было.

– Прощай, ― шепнул он, уже идя к дверям.

И, повторяя это слово, Эльтудинн все яснее понимал, что предпочел бы сказать «До встречи».

* * *

Вальин понимал: это была исповедь, хотя разве он в чем-то каялся? И все же да, иначе почему стало легче, когда верховный жрец Вудэна остался в мерцающей фресками тьме? А ведь они просто говорили, в первый и последний в жизни раз. Говорили, а вокруг поднимался смрад то ли мертвой плоти, то ли возвращающейся болезни. За время служения Вальин забыл, что в дни, когда с моря приходит буря, сам начинает пахнуть гнилью. Впрочем, бури пока не было. Даже в сердце.

Отпевание не отозвалось болью в пустоте потрясенного рассудка. Вальин вообще едва запомнил и церемонию в храме, и погребальный обряд: сырой мрак прибрежных пещер-усыпальниц, огоньки лиловых свечей и сонм жрецов в черном, среди которых Эльтудинна можно было отыскать лишь по мерцающим глазам и по тому, что именно у него был нож. Перед погребением, в храме, он пролил кровь оленя с серебристыми рогами, а позже окропил оленьей кровью соляные гробы. И еще ― таков был обычай ― в пещерах все молчали; запрещалось плакать и петь. Псалмы отзвучали под сводами Белой капеллы, для стенаний и криков время еще не пришло. Правда, церемонию нарушила Сафира, она переступила порог пещеры и закричала, когда отцу открывали глаза. Стража быстро прогнала ее. Вальин не вступился. В тот миг он даже не осознал, кто воет и плачет за спиной, потому что сам прилагал все силы, лишь бы не выть и не плакать. Глядя перед собой, он пытался вспомнить что-нибудь светлое, вспоминал ― но тут же терял в тумане. Теплая ладонь отца на плече. Эта странная прическа, которую придумала Вальину Ширхана, ― два низких свободных хвоста. Единственная охота, куда взял брата Эвин. От того, как размывались образы, было страшно ― точно сама семья превращалась с каждым мгновением в туман.

Наконец все