Эльсбет смачивает лицо Сильты водой, и та благодарит ее жалкой гримасой, не открывая глаз. Мухи садятся на ее восковое лицо и пьют капельки пота. У Эльсбет нет никаких причин для того, чтобы здесь находиться, ничто ее к этому не обязывает, она не застрахована от заражения. Она приоткрывает рот Сильты и вливает туда несколько капель рисовой воды. После третьей ложки у больной начинается рвота, затем наступает полная апатия.

– Не тревожьтесь, я дам ей раствор с солью и камфарным спиртом, это должно помочь. Мне известно, что сегодня очень важный день для всех нас. Я уже купила билет на ваше выступление. Я присмотрю за больной, а вы идите готовиться, – добродушно говорит медсестра растерянным подругам, привычными движениями разрезая кусок марли. Вот импровизированная москитная сетка готова. Эльсбет кладет ее на лицо Сильты, чтобы защитить от насекомых. Больная лежит, запрокинув голову, окруженную марлевым ореолом. Она похожа на святую Терезу, изваянную Бернини[70]; с ее губ слетает еле слышный шепот: «В мертвящем упоенье света…»

Подруги стараются идти как можно быстрее, словно пытаясь стряхнуть с себя миазмы умирающих, но лица больных преследуют их, не дают покоя.

– Как ты думаешь, мы сможем когда-нибудь это забыть?

За время пребывания в лагере Лиза потеряла восемь килограммов и теперь напоминает маленькую стрекозу. Она словно бьет полупрозрачными крылышками в статичном полете. На ее лице выступают скулы. В огромных голубых глазах можно прочитать все те ужасы, которые она только что увидела, и вопросы, которые они у нее вызвали.

– Как ты думаешь, такое можно простить? – Несмотря на собственное волнение, Ева понимает, что она должна быть сильнее, ведь Лиза нуждается в ее поддержке. Но она не знала, будет ли им когда-нибудь позволено забыть это, и не могла ей лгать. – Я боюсь, что этот запах будет преследовать меня всю жизнь, – продолжает Лиза, – боюсь, что больше не смогу вдыхать аромат цветов, чтобы при этом у меня не возникало чувство несправедливости, не смогу наслаждаться благоуханием женских духов, не считая это смехотворным и абсурдным. Никто не должен чувствовать такое, никогда, никогда!

– Обещаю никогда больше не пользоваться духами, – пытается успокоить ее Ева.

– Я боюсь, что у терпения есть предел, и если переступить его, то после слишком долгого пребывания в море зловония уже никогда не доберешься до берега живых. Даже если мы и выйдем отсюда, рай для нас будет потерян. Я не смогу улыбаться своему ребенку, ведь это будет фальшью! Дать жизнь человеческому существу для того, чтобы увидеть, что с ней сделают вандалы, – какой в этом смысл?

– Меня пробирает дрожь. Я не понимаю, как еще держусь на ногах… Возможно, нам и не удастся этого забыть, но мы обязательно излечимся от отчаяния. У тебя будут дети, и они не будут знать, что такое война. Они будут пользоваться духами, и их аромат покажется тебе прекрасным.

– Откуда ты знаешь?

Лиза задала этот вопрос изменившимся голосом: казалось, от ответа Евы зависит ее жизнь.

– Потому что есть Рим.

– Что-что?

– Потому что на свете есть город, который завоевывали все кому не лень, но так и не смогли разрушить. А знаешь почему? Потому что даже враги считали его слишком красивым. Там можно бродить по руинам и при этом видеть лишь охру домов, высоту сосен, обилие апельсиновых садов и жизнерадостность итальянцев. Как только я выберусь отсюда, я найду Луи и мы поедем в Рим. Рим вечен, понимаешь? Никакая боль, никакое царство, никакой рейх не вечны, даже если бы они просуществовали тысячу лет.

После того как Ева это произнесла, Лиза-стрекоза сложила крылья; ее бездонные глаза наполнились слезами.

– Ты тоже поедешь туда с Эрнесто, – продолжает Ева. – Мы будем есть мороженое на Пьяцца Навона, ты будешь наслаждаться всеми ароматами. Каждая сосна, каждый домик, покрытый трещинами, будут пахнуть по-особому, и эти запахи заставят тебя забыть больничную вонь. Вдохнув их, ты поймешь, что ничего не забыто и все спасено. А сейчас иди переодеваться. Мы будем петь и танцевать, потому что так сказала Сильта.

– Ох, ты знаешь, лучше не слушать этих русских, – говорит, улыбаясь, Лиза, когда они подходят к двери барака номер двадцать пять.

Ева также знала, что она была доброй матерью и сделала правильный выбор.

8

Наконец состоялось событие, не дававшее покоя местным жителям вот уже два дня с тех пор, как разнесся слух о премьере. У входа в лагерь стоят двадцать автомобилей. Три празднично одетые пары ждут, когда караульные разрешат им пройти. «Мест больше нет», – растерянно отвечают часовые: они привыкли следить за тем, чтобы люди не покидали лагерь, и ситуация, когда туда хотят войти, для них непривычна. Небольшое помещение барака, где должно выступать «Голубое кабаре», не вмещало всех желающих, и этого было достаточно, чтобы вызвать интерес у жителей деревни. Каждому любопытно было узнать, кто получил приглашение, а кто нет. На представление пришли начальники местных гарнизонов в сопровождении своих разодетых супруг, свысока поглядывающих на жен аптекарей, медиков, нотариусов, с которыми они не виделись с начала войны. Один из охранников размышляет о том, что, если бы за билет нужно было платить в зависимости от положения в обществе, они загребли бы кругленькую сумму и разбогатели, продав места всего лишь на одной скамейке.

Комендант Давернь лично приветствует каждого зрителя, старается усадить французов в первых рядах, возле небольшой импровизированной сцены. Но вскоре к гостям присоединяются испанцы из интернациональных бригад, тоже купившие билет. Двести пятьдесят человек смешиваются самым причудливым образом. Черные костюмы соседствуют с грязными лохмотьями. «Красные» подталкивают локтями высокопоставленных чиновников, выпрашивая у них сигаретку. Представление еще не началось, а в зале уже идет свой, довольно причудливый спектакль. Какой-то венгр заговаривает с полнотелой беарнкой, пока ее муж в натянутом на уши берете отвечает что-то испанцу, предлагающему починить мотор его Citroёn в обмен на две курицы.

Сильте так и не удалось подняться. Добрая медсестра Эльсбет запретила пациентам присутствовать на вечере, чтобы они не заразили остальных. У красного креста, нарисованного на стене медпункта, уныло стоит усталый охранник. Прежде чем отправиться в кабаре, Эльсбет накрыла Сильту двумя одеялами: одним – с головы до пояса, а вторым – от пояса до пят, и теперь та была похожа на завернутого в пеленки младенца.

Стоя за кулисами, Ева, инициатор этого концерта, наблюдает за тем, как переплетаются два совершенно противоположных мира: мир узников и мир свободных людей. Но сколько это будет продолжаться? Долго ли узники будут узниками, а свободные – свободными? Вступительную речь предстоит произнести ей.

– Дамы и господа, добро пожаловать на наш праздник. Вы будете первыми, кто аплодирует «Голубому кабаре»! Простите, если акцент выдаст в нас чужестранок, простите, если желание поделиться с вами самым сокровенным превосходит наши средства, которые, не буду скрывать, довольно скромные. Но не стоит судить по одежке. Сегодня вы увидите то, что мог бы показать вам Париж! Занимайте места, пейте из воображаемых бокалов и разделите с нами вполне реальную радость. Она – утешительница, уменьшающая страдания, облегчающая боль, успокаивающая, придающая силы, – живет даже в наших измученных сердцах!