Один из рабочих подошел к нему и подал письма.

— Мессере, внизу на площади ожидает вашей милости верховой из Павии.

Художник распечатал письмо и прочел:

«Леонардо, приезжай поскорее. Мне нужно тебя видеть. Герцог Джан-Галеаццо. 14 октября».

Он извинился перед членами совета, сошел на площадь, сел на коня и отправился в Кастелло ди Павия, замок, который был в нескольких часах езды от Милана.

Каштаны, вязы и клены громадного парка сияли на солнце золотом и пурпуром осени. Порхая как бабочки, падали мертвые листья. В заросших травою фонтанах не била вода. В запущенных цветниках увядали астры.

Подходя к замку, Леонардо увидел карлика. Это был старый шут Джан-Галеаццо, оставшийся верным своему господину, когда все прочие слуги покинули умирающего герцога.

Узнав Леонардо, ковыляя и подпрыгивая, карлик побежал ему навстречу.

— Как здоровье герцога? — спросил художник.

Тот ничего не ответил, только безнадежно махнул рукою.

Леонардо пошел было главной аллеей.

— Нет, нет, не сюда! — остановил его карлик. — Тут могут увидеть. Их светлость просили, чтобы тайно… А то, если герцогиня Изабелла узнает, — пожалуй не пустят. Мы лучше обходцем, боковой дорожкою…

Войдя в угловую башню, поднялись по лестнице и миновали несколько мрачных покоев, должно быть, некогда великолепных, теперь необитаемых. Обои из кордуанской златотисненой кожи содраны были со стен; герцогское седалище под шелковым навесом заткано паутиною. Сквозь окна с разбитыми стеклами ветер осенних ночей занес из парка желтые листья.

— Злодеи, грабители! — ворчал себе под нос карлик, указывая спутнику на следы запустения. — Верите ли, глаза бы не смотрели на то, что здесь творится! Убежал бы на край света, если бы не герцог, за которым и ухаживать-то некому, кроме меня, старого урода… Сюда, сюда пожалуйте.

Притворив дверь, он впустил Леонардо в пропитанную запахом лекарств душную темную комнату.

Кровопускание, согласно с правилами врачебного искусства, делали при свечах и закрытых ставнях. Помощник цирюльника держал медный таз, в который стекала кровь. Сам брадобрей, скромный старичок, засучив рукава, производил надрез вены. Врач, «мастер физики», с глубокомысленным лицом, в очках, в докторском наплечнике из темно-лилового бархата на беличьем меху, не принимая участия в работе цирульника, — прикосновение к хирургическим орудиям считалось унизительным для достоинства врача, — только наблюдал.

— Перед ночью снова извольте пустить кровь, — сказал он повелительно, когда рука была перевязана и больного уложили на подушки.

— Domine magister, — произнес брадобрей учтиво и робко, — не лучше ли подождать? Как бы чрезмерная потеря крови…

Врач посмотрел на него с презрительной усмешкой:

— Постыдитесь, любезнейший! Пора бы вам знать, что из двадцати четырех фунтов крови, находящихся в человеческом теле, можно выпустить двадцать, без всякой опасности для жизни и здоровья. Чем больше берете испортившейся воды из колодца, тем больше остается свежей. Я пускал кровь грудным младенцам, не жалея, и, благодаря Богу, всегда помогало.

Леонардо, слушавший этот разговор внимательно, хотел возразить, но подумал, что спорить с врачами столь же бесполезно, как с алхимиками.

Доктор и цирульник удалились. Карлик поправил подушки и окутал ноги больного одеялом.

Леонардо оглянул комнату. Над постелью висела клетка с маленьким зеленым попугаем. На круглом столике валялись карты, игральные кости, стоял стеклянный сосуд, наполненный водой, с золотыми рыбками. В ногах у герцога спала, свернувшись, белая собачка. Все это были последние забавы, которые верный слуга придумывал для развлечения своего господина.

— Отправил письмо? — проговорил герцог, не открывая глаз.

— Ах, ваша светлость, — заторопился карлик, — мы-то ждем, думаем, вы спите. Ведь мессер Леонардо здесь…

— Здесь?

Больной с радостной улыбкой сделал усилие, чтобы приподняться.

— Учитель, наконец-то! Я боялся, что ты не приедешь…

Он взял художника за руку, и прекрасное, совсем молодое лицо Джан-Галеаццо, — ему было двадцать четыре года, — оживилось бледным румянцем.

Карлик вышел из комнаты, чтобы сторожить у двери.

— Друг мой, — продолжал больной, — ты, конечно, слышал?..

— О чем, ваша светлость?

— Не знаешь? Ну если так, то и вспоминать не надо. А впрочем, все равно, скажу: вместе посмеемся. Они говорят…

Он остановился, посмотрел ему прямо в глаза и докончил с тихой усмешкой:

— Они говорят, что ты — мой убийца.

Леонардо подумал, что больной бредит.

— Да, да, не правда ли, какое безумие? Ты мой убийца!.. — повторил герцог. — Недели три назад мой дядя Моро и Беатриче прислали мне в подарок корзину персиков. Мадонна Изабелла уверена, что с тех пор, как я отведал этих плодов, мне сделалось хуже, что я умираю от медленного яда, и будто бы в саду твоем есть такое дерево…

— Правда, — молвил Леонардо, — у меня есть такое дерево.

— Что ты говоришь?.. Неужели?..

— Нет, Бог спас меня, если только плоды, в самом деле, из моего сада. Теперь я понимаю, откуда эти слухи: изучая действие ядов, я хотел отравить персиковое дерево. Я сказал моему ученику Зороастро да Перетола, что персики отравлены. Но опыт не удался. Плоды безвредны. Должно быть, ученик поторопился и сообщил кому-нибудь…

— Я так и знал, — воскликнул герцог радостно, — никто не виноват в моей смерти! А между тем все они друг друга подозревают, ненавидят, боятся… О, если бы можно было сказать им все, как мы с тобой теперь говорим! Дядя считает себя моим убийцей, а я знаю, что он добрый, только слабый и робкий. Да и зачем бы ему убивать меня? Я сам готов отдать ему власть. Ничего мне не нужно… Я ушел бы от них, жил бы на свободе, в уединении, с друзьями. Сделался бы монахом или твоим учеником, Леонардо. Но никто не хотел поверить, что я в самом деле не жалею власти… И зачем, Боже мой, зачем они теперь это сделали? Не меня, себя они отравили невинными плодами твоего невинного дерева, бедные, слепые… Я прежде думал, что я несчастен, потому что должен умереть. Но теперь я понял все, учитель. Я больше ничего не хочу, ничего не боюсь. Мне хорошо, спокойно и так отрадно, как будто в знойный день я сбросил с себя пыльную одежду и вхожу в чистую, холодную воду. О, друг мой, я не умею сказать, но ты понимаешь, о чем я говорю? Ты ведь сам такой…

Леонардо молча, с тихою улыбкою, пожал ему руку.

— Я знал, — продолжал больной еще радостнее, — я знал, что ты поймешь меня… Помнишь, ты сказал мне однажды, что созерцание вечных законов механики, естественной необходимости учит людей великому смирению и спокойствию? Тогда я не понял. Но теперь, в болезни, в одиночестве, в бреду, как часто вспоминал я тебя, твое лицо, твой голос, каждое слово твое, учитель! Знаешь ли, мне иногда кажется: разными путями мы пришли с тобой к одному, ты — в жизни, я — в смерти…