Корболо, с детства привыкший следить за постройкой, в это утро заметил новую башню и обрадовался ей.

Каменщики стучали молотками. С выгрузной пристани в Лагетто у Сан-Стефано, неподалеку от Оспедале Маджоре, где причаливали барки, подвозились огромные искрящиеся глыбы белого мрамора из Латомаджорских каменоломен. Лебедки скрипели и скрежетали цепями. Железные пилы визжали, распиливая мрамор. Рабочие ползали по лесам, как муравьи.

И великое здание росло, высилось бесчисленным множеством сталактитоподобных стрельчатых игл, колоколен и башен из чистого белого мрамора, в голубых небесах, — вечная хвала народа Деве Марии Рождающейся.

Корболо спустился по крутым ступеням в прохладный, сводчатый, установленный винными бочками, погреб немца-харчевника Тибальдо.

Вежливо поздоровался с гостями, подсел к знакомому лудильщику Скарабулло, спросил себе кружку вина и горячих миланских пирожков с тмином — офэлэтт, не спеша отхлебнул, закусил и сказал:

— Если хочешь быть умным, Скарабулло, никогда не женись!

— Почему?

— Видишь ли, друг, — продолжал башмачник глубокомысленно, — жениться все равно, что запустить руку в мешок со змеями, чтобы вынуть угря. Лучше иметь подагру, чем жену, Скарабулло!

За столиком рядом, краснобай и балагур, златошвей Маскарелло рассказывал голодным оборванцам чудеса о неведомой земле Берлинцоне, блаженном крае, именуемом Живи-Лакомо, где виноградные лозы подвязываются сосисками, гусь идет за грош да еще с гусенком в придачу. Есть там гора из тертого сыру, на которой живут люди и ничем другим не занимаются, как только готовят макароны и клецки, варят их в отваре из каплунов и бросают вниз. Кто больше поймает, у того больше бывает. И поблизости течет река из верначчио — лучшего вина никто не пивал, и нет в нем ни капли воды.

В погреб вбежал маленький человек, золотушный, с глазами подслеповатыми, как у щенка, не совсем прозревшего, — Горгольо, выдувальщик стекла, большой сплетник и любитель новостей.

— Синьоры, — приподымая запыленную дырявую шляпу и вытирая пот с лица, объявил он торжественно, — синьоры, я только что от французов!

— Что ты говоришь, Горгольо? Разве они уже здесь?

— Как же, — в Павии… Фу, дайте дух перевести, запыхался. Бежал, сломя голову. Что, думаю, если кто-нибудь раньше меня поспеет…

— Вот тебе кружка, пей и рассказывай: что за народ французы?

— Бедовый, братцы, народ, не клади им пальца в рот. Люди буйные, дикие, иноплеменные, богопротивные, звероподобные — одно слово, варвары! Пищали и аркебузы восьмилоктевые, ужевицы медные, бомбарды чугунные с ядрами каменными, кони, как чудища морские, — лютые, с ушами, с хвостами обрезанными.

— А много ли их? — спросил Мазо.

— Тьмы тем! Как саранча, всю равнину кругом обложили, конца краю не видать. Послал нам Господь за грехи черную немочь, северных дьяволов!

— Что же ты бранишь их, Горгольо, — заметил Маскарелло, — ведь они нам друзья и союзники?

— Союзники! Держи карман! Этакий друг хуже врага, — купит рога, а съест быка.

— Ну, ну, не растарабарывай, говори толком: чем французы нам враги? — допрашивал Мазо.

— А тем и враги, что нивы наши топчут, деревья рубят, скотину уводят, поселян грабят, женщин насилуют. Король-то французский плюгавый — в чем душа держится, а на женщин лих. Есть у него книга с портретами голых итальянских красавиц. Ежели, говорят они, Бог нам поможет, — от Милана до Неаполя ни одной девушки невинной не оставим.

— Негодяи! — воскликнул Скарабулло, со всего размаха ударяя кулаком по столу так, что бутылки и стаканы зазвенели.

— Моро-то наш на задних лапках под французскую дудку пляшет, — продолжал Горгольо. — Они нас и за людей не считают. — Все вы, говорят, воры и убийцы. Собственного законного герцога ядом извели, отрока невинного уморили. Бог вас за это наказывает и землю вашу нам передает. — Мы-то их, братцы, от доброго сердца потчуем, а они угощение наше лошадям отведать дают: нет ли, мол, в пище того яда, которым герцога отравили?

— Врешь, Горгольо!

— Лопни глаза мои, отсохни язык! И послушайте-ка, мессеры, как они еще похваляются: завоюем, говорят, сначала все народы Италии, все моря и земли покорим, великого Турку полоним, Константинополь возьмем, на Масличной Горе в Иерусалиме крест водрузим, а потом опять к вам вернемся. И тогда суд Божий совершим над вами. И если вы нам не покоритесь, самое имя ваше сотрем с лица земли.

— Плохо, братцы, — молвил златошвей Маскарелло, — ой, плохо! Такого еще никогда не бывало…

Все притихли.

Брат Тимотео, тот самый монах, что спорил в соборе с братом Чипполо, воскликнул торжественно, воздевая руки к небу:

— Слово великого пророка Божьего, Джироламо Савонаролы: се грядет муж, который завоюет Италию, не вынимая меча из ножен. О, Флоренция! О, Рим! О, Милан! — время песен и правдников миновало. Покайтесь! Покайтесь! Кровь герцога Джан-Галеаццо, кровь Авеля, убитого Каином, вопиет о мщении к Господу!

— Французы! Французы! Смотрите! — указывал Горгольо на двух солдат, входивших в погреб.

Один — гасконец, стройный молодой человек с рыжими усиками, с красивым и наглым лицом, был сержант французской конницы, по имени Бонивар. Товарищ его — пикардиец, пушкарь Гро-Гильош, толстый, приземистый старик с бычьей шеей, с лицом, налитым кровью, с выпуклыми рачьими глазами и медною серьгой в ухе. Оба навеселе.

— Найдем ли мы, наконец, в этом анафемском городе кружку доброго вина? — хлопая по плечу Гро-Гильоша, молвил сержант. — От ломбардской кислятины горло дерет, как от уксуса!

Бонивар с брезгливым, скучающим видом развалился за одним из столиков, высокомерно поглядывая на прочих посетителей, постучал оловянной кружкой и крикнул на ломаном итальянском языке:

— Белого, сухого, самого старого! Соленой червеллаты на закуску.

— Да, братец, — вздохнул Гро-Гильош, — как вспомнишь родное бургонское или драгоценное бом, золотистое, точно волосы моей Лизон, — сердце от тоски защемит! И то сказать: каков народ, таково вино. Выпьем-ка, дружище, за милую Францию!

— О чем они? — шепнул Скарабулло на ухо Горгольо.

— Привередничают, наши вина бранят, свои похваливают.

— Вишь, хорохорятся петухи французские! — проворчал, нахмурившись, лудильщик. — Зудит у меня рука, ой, зудит проучить их, как следует!

Тибальдо, хозяин-немец, с толстым брюхом, на тонких ножках, с громадной связкой ключей за широким кожаным поясом, нацедил из бочки полбренты и подал французам в запотевшем от холода глиняном кувшине, недоверчиво посматривая на чужеземных гостей.