А дед продолжает свой рассказ:

– Пошел он, значит, вдоль воды. Нет бы свернуть в сторонку, через лесок пойти. А он, чудик, решил, что так проще и быстрее будет. И вот добрался до шлюзовских ворот с казаками, а там его колдунья поджидает. Сидит на камешке, ножки свои в водице моет, волосы струятся почти до щиколоток, и она их в косы заплетает. А рядом, на землице, роскошный букет кроваво-черных тюльпанов лежит, подвязанный изумрудными нитками водорослей.

На этом месте я невольно вздрагиваю. Дед внимательно смотрит на меня и продолжает, не сводя глаз:

– Тут Прохор и попался. Ему бы бежать, да ноги будто приросли к земле. Смотрит он вниз – так и есть! Оплели зеленые водоросли мужика уже почти до колен и держат прочно, не позволяя с места сдвинуться. Выхватил он нож из-за пояса и ну рубить путы, да только взамен срезанных все новые из земли тянутся. Заорал Прохор, а колдунья встает не спеша с камня и будто подплывает к нему по воздуху, не касаясь земли. Оглядела мужика с разных сторон, улыбнулась и спрашивает: «Куда же ты собрался, Прошенька? Или тебе жизнь боле не мила?» Еще пуще взревел Прохор, с двойным усердием принялся махать ножом, и вдруг глядит, – а никаких водорослей и нету. И ничто его не держит на месте, зато ноги все изрезаны, и кровь по ним так и струится. Бросил он нож и дернул оттуда так, что только пятки засверкали. И бежал, не оглядываясь, пока совсем не выдохся, но и потом, уже упав на землю, какое-то время еще полз на руках, а затем отключился.

Дед щелчком отбрасывает окурок и потягивается с видимым удовольствием – кряхтит, хрустит суставами.

– Нашли его неподалеку от баз заброшенных, всего седого. Притащили обратно к женушке, та и выходила, хоть и не без труда, опять на ноги поставила. Но с тех пор Прохор дальше наших ферм никуда не забирается, да и то трижды подумает. Хотя наши его рассказу не поверили. Думали, просто «белочка» к нему приходила. Прохор-то перед походом хлебнул от души какой-то мутной дряни. Для храбрости, вестимо. А что ноги изрезаны, так чего по пьяной лавочке не учудишь?

– А как зовут ту колдунью? – спрашиваю, хоть и заранее знаю ответ.

– Аксиньей ее кличут.

– А что ты еще про нее знаешь? Про Аксинью? – новый вопрос звучит немного резче, чем следовало. Дед подслеповато щурится и мотает головой:

– Больше ничего, слава богу. Потому, наверное, и жив до сих пор…

Я возвращаюсь в дом и ложусь на ветхую постель.

– Куда ходил? – спрашивает Данилов.

– Воздухом подышать, с дедом пообщаться.

– На тему?

Вместо ответа я бурчу что-то нечленораздельное и отворачиваюсь к стенке. Сейчас у меня нет никакого желания разговаривать.

* * *

Случай с нариками сыграл определяющую роль. Меня назначают в первый же отряд, который должен зачистить вокзал от туристов. В компаньоны, кроме Данилова, дают троих тупых, но исполнительных и жаждущих пустить кровь хоть кому-то типов. Когда я смотрю на таких отморозков, то даже в чем-то соглашаюсь со Степаненко. Такие не должны жить на этом свете. Они родную мать убьют, если им прикажут. Командовать нашим маленьким отрядом определяют Антона, хотя непонятно, как он будет воевать с одной рукой. Меня гложет мысль: это наказание за то, что Тоха привел нас – меня! – в свою общину. Антону явно уже рассказали про нариков, и он смотрит на меня с неодобрением и некоторой опаской, а общения избегает. И он туда же!

Я несколько раз слышу, как за спинами наш отряд шепотом называют смертниками. Формируют еще два отряда, но наш должен идти первым, в авангарде. Вдобавок к огнестрелу мы получаем и более тяжелое вооружение – второму и третьему отрядам выдают ранцевые огнеметы. После нас они должны зачистить территорию, выжечь остатки тварей, спалить расплодившуюся заразу.

Грузимся в кузов старенького «Урала», у которого отсутствуют двери, их заменяют металлические сетки, закрепленные на крыше. Антон отодвигает сетку и прыгает на сиденье. Завести движок у него получается не сразу, он психует, стучит кулаком в переборку, матерится. Наконец, «Урал», взревев, выплевывает в воздух сгустки сизого дыма и начинает трястись. Нас провожает сам глава Республики. Он стоит на ступенях Администрации и молча следит за машиной, пока мы не исчезаем за зданием бывшей детской театральной школы.

В гнетущем молчании едем мимо парка «Юность» по улице Ленина, разогнавшийся грузовик подбрасывает на кочках. Проезжаем через площадь Гагарина, на которой разбит неплохо укрепленный блокпост. Постовые приветственно нам машут, освобождают узенький проезд, который закрыт самодельными воротами из корпусов автомобилей. Справа исчезает в зелени бывший кинотеатр «Восток» с его прямоугольными колоннами и облетевшей плиткой, и мы ныряем под покров ветвистых деревьев.

– Почему не поехали по Морской? – тихо спрашиваю я сидящего рядом лысого парня.

– Там опаснее, – бурчит он в ответ. – Мимо технического депо и железки нужно ехать. А тут наши кругом.

С кирпичных домов, стоящих вдоль улицы, за нами наблюдают небольшие черные птицы, кричат нам вслед, словно хотят предупредить о чем-то. В их крике я слышу боль. Боль моего города.

«Урал» выезжает на площадь Победы, раскинувшуюся перед ДК «Октябрь». Фасад дворца культуры частично скрыт разросшимися пушистыми синими елями, посередине чернеет арка входа. Стекла второго этажа давно осыпались и в проемах видны заброшенные коридоры, захламленные помещения и неясные тени, бродящие внутри здания. Стела в честь победы в Великой Отечественной войне на площади сохранилась, не поддалась ветрам и разрушительным дождям, лишь немного накренилась от времени. На ней еще можно различить безымянные лица героев фронта, покрытые мхом, побелевшие, но такие же решительные, готовые дать отпор врагу. На разбитой площади нас изрядно трясет, колеса «Урала» попадают в ямы, дробят остатки плитки, крошат ее. Мы болтаемся в кузове, как сардины в банке, держимся друг за друга и за опоры, но все равно набиваем себе шишки и синяки.

Я смотрю поверх голов бойцов и вижу, как за дворцом культуры встает мрачной стеной пугающий парк Победы. Сквозь кроны деревьев проглядывает ржавая конструкция колеса обозрения, прекратившего свой бег по кругу двадцать лет назад. Одно из некогда самых любимых мест для прогулок в городе сейчас пугает своей запущенностью, чуждостью, тайной, сокрытой в зеленых дебрях. Мне грустно смотреть на этот уголок моего прошлого, и так жаль, что ему нет места в моем настоящем.

А грузовик уносит нас дальше, мимо здания телеграфа, осыпающихся пятиэтажек, сгорбленных, покрытых ржой и плесенью ларьков, кривых полузасохших тополей, угрожающе накренившихся фонарных столбов, подточенных у основания, сгнивших скамеек и всевозможного мусора.

Мы добираемся до перекрестка и сворачиваем на улицу 50 лет СССР, ведущую прямиком к вокзалу. А вот полуразрушенное здание инженерно-технического института, в котором я когда-то учился. Тогда еще он имел совершенно другое название – НПИ. На меня наваливается чертова ностальгия, я с поразительной теплотой вспоминаю вдруг студенческие деньки, суету, царившую в помещениях, перекуры и треп с товарищами, наивность и веселье, которыми пропитана жизнь студента. Вспоминаю и первые проблемы и усмехаюсь про себя – по сравнению с нынешними они кажутся такими смешными и мелочными.