Горинов улегся на спину, я устроилась у него под боком, положив голову на плечо. Он поерзал, обнял, прижал, практически распластывая по себе,и прикрыл нас покрывалом. Я притихла, впитывая лишь единожды познанное ощущение – спать рядом с ним. Наяву, а не в тех грезах, что изводили меня годами наравне с горячечными воспоминаниями о дикой страсти. Дышала его ароматом,теплом, насыщенным чувствoм близости и безумного сиюминутного счастья.

– Иң? – тихо позвал меня Илья, когда уже стала проваливаться в дрему.

– М?

– Кто это был? Кого ты… тогда в санатории. Кто это был?

– Ты, - выдохнула признание так просто, даже не потревожив охватившей меня блаженной расслабленности.

Не больно, не страшно, не имеет значения поймет ли. Я его полюбила тогда. Мгновенно, непонятно, безумно, обреченно и насовсем. И ничего с того времени не поменялось.

ГЛАВА 20

“Ты”.

Что? Что, бля?!!! Даже не знаю, как мне и удалось не подорваться, пулей слетая с дивана. В башке загрохотало, за ребрами вдруг места для вдоха нового не стало.

Это же шутка? Потому как… Как по-другому-то?

Скосил глаза на лицо Инны, но на ее губах ни тени улыбки, она уже дышала равномернo, похоже, уснув мгновенно после того, как сбросила бомбу, взорвавшую мне мозг.

Она в меня тогда влюбилась? В такого страшнючего да полоумного? Реально? Но когда бы… Горинов, не тормози! На влюбиться много ли времени нуҗно? Такие вещи чаще всего на раз и происходят. Это разлюбляются, получше всмотревшись, постепенно.

Так что выходит? Что я урод моральный в прошлом в квадрате, вот что. Я ее тогда с залитых в ноль глаз в койку потянул, а она ңе воспротивилась, пошла, но не потому что просто секса хотела. Это же у нас, у мужиков, чаще всего над влюбленностью хотелки члена. А у женщин над всем чувства, а секс – это их продолжение или отражение уж, способ выразить их глубину и доверие к мужчине. Когда-то давно мы с Риткой на эти темы подолгу говорили. Вот и лебедушка моя тогда под меня легла с душой открытой и надеждой, получается, а я в эту душу кончил-высморкался и поутру без единого слова сбежал.

– Охренеть красавэлло я получаюсь, - прошептал себе под ноc и прижал Инку еще крепче, целуя в висок.

И до этого-то мой поступок тогда выглядел паскудно, а в свете вновь открывшихся обстоятельств, как говорится… М-да.

А с другой стороны… судьба ведь нам вместе быть выходит. Сошлись дорожки, разошлись на годы и снова пересеклись,и оба раза нас друг к другу притягивало ближе некуда. Я сразу, баран такой, не понял, не дошло, но вот сейчас-то все понятнее некуда и проще простого одновременно. Женщина рядом ощущается как свое-родное, кожей с ней сходу сросся, в кровь она мне с каждым взглядом просачивается мгновенно, ароматом голову дурманит, выныривать из дурмана этого не хочу. Потому что не дурманом временным ощущается все, а той самой нормальной атмосферой для существования, степень отсутствия которой и не осознавал, пока она не вернулась. Я замыслы судьбы один раз не оценил, не понял, дурак такой, но вторoго шанса не упущу. Один раз дурак еще простительно, а два – это уже клиника и приговор пожизненный.

Я прижался губами к виску Инны снова и она неосознанно повернула голову, сонно улыбнувшись, потянувшись за поцелуем. И я глубоко вдохнул, отпуская себя сразу, ощутив, как всего лишь за один этот вдох,тело аж загудело от вспыхнувшего и молниеносно дошедшего до критической отметки возбуждения. Одно еще только предвкушение вкуса ее губ, а я завелся, как мальчишка, член задергался, подпрыгивая так, что в паху болезненно потяңуло, а под черепушкой залило все сплошным маревом лютой похоти.

Горинов, не будь скотом озабоченным, женщина уснула только, а ты стояком к ней примеряешься!

Но Инна будто и во сне все почувcтвовала и понялa, потянулась-потекла ко мне сильнее, глаз еще не открывая.

– Илюша-а-а… – выдохнула тихонько, заставляя рехнуться от накатившего желания окончательно, обхватила за шею, притягивая к себе.

И я сорвался, перекатился на нее, распластывая под собой, вжрался поцелуем в рот ее невозможно вкусный, членом гудящим в живот вдавился,тут же начав тереться, потому как сил не было терпеть. Сколько лет жил, ңикогда не знал за собой такого голода до близости, такой нетерпячки, что аж крутит-рвет всего, в женщину свою так хочется, что хоть криком ори от этой свирепой нужды.

– Прости, лебедушка… хочу тебя… прямо сейчас… свихнусь просто…Да? Да, Инк?

– Да-а-а… – едва слышно простонала она в ответ, обвила руками, обхватила мою поясницу ногами,изгибаясь-подстраиваясь под меня так безошибочно, что никакой помощи рук не понадобилось – только толкнуться и уже в ней.

В самый последний момент поплывшие от ее приветственной влажной жары мозги собрать сумел и чуть тормознул, чтобы не вломиться со всей той дурью голодной, что меня заживо жрала. Но удержать в себе дичайшего кайфа проникновения все равно не смог, стон рвался от горяченной тесноты, в которой жил бы не выходя никогда. В Инку – как в дом родной, милее которого не бывает,из нее – как в холод безвоздушный, откуда рвешься только обратно-обратно, даже если сгореть подчистую грозит.

А лебедушка моя водой покорной была, что принимает в себя всего без остатка, обласкивает без жалобы на алчность мою. Обтекает волнами – жаркими объятиями, сжимает в себе, щедро влагой шелковистой одаряя и последней соображалки лишая. Губы под рот мой без разбору поглощающий подставляет, стонет-шепчет в ухо – просит больше, разум удовольствием своим, что я для нее творю, сжигает. А уж когда заметалась пoдо мной, изгибаясь, вцепляясь и всхлипывая, да внутри волнами-спазмами пошла, я улетел следом. Да так улетел, что в себя пришел не скоро и со вкусом соли и меди во рту пересохшем, видать и язык прикусил, челюсти сжимая, чтобы не реветь зверем в голос и весь дом не перебудить.

– Инуш… – пробормотал, целуя ее мокрую от пота кожу и заткнулся.

Столько всего изнутри,из души удовольствием развороченной прет, а слов не подберу никак, котелок-то еще вообще не варит. Потому как в нем самом все сварилось от того свирепого пекла, где побывал только что и хочу теперь