Оказавшись в жандармерии, Андре не испугался. Он выдернул чеку и швырнул гранату на пол. Все попадали кто куда, и только он один даже не подумал спасаться бегством, а остался стоять, глядя, как эта штука вращается на полу. Однако она не взорвалась. Жандармы бросились на Андре, и ему пришлось сполна расплатиться за свою отвагу.

С окровавленным лицом, безжалостно избитого, его тем же утром бросили в камеру. Сейчас он лежит в больничном лазарете. У него сломаны ребра и челюсть, рассечен лоб - в общем, все как обычно.

Старшего надзирателя тюрьмы Сен-Мишель зовут Тушен. Это он отпирает днем наши камеры, выпуская заключенных на прогулку. Около пяти он гремит связкой ключей, и коридоры оглашает какофония скрежещущих засовов. Нам положено выходить из камер по его сигналу. Однако, заслышав свисток Тушена, мы отсчитываем несколько секунд перед тем, как переступить порог, - просто чтобы позлить его. Двери всех камер выходят на железные мостки, где мы выстраиваемся вдоль стены. Старший надзиратель в сопровождении двух подчиненных стоит, картинно выпрямившись в своем мундире. Затем он шествует вдоль вереницы заключенных с дубинкой в руке, проверяя, все ли в порядке.

Каждый должен хоть как-то приветствовать его - кивком, поднятой бровью, вздохом, словом, любой мимикой; главное, показать господину начальнику, что мы признаем его авторитет. По окончании "парада" заключенные тесной колонной идут вперед.

После прогулки тот же церемониал ждет наших испанских друзей. Их здесь пятьдесят семь человек, и им отвели отдельный отсек на нашем этаже.

Они тоже проходят перед Тушеном и приветствуют его. Но на обратном пути испанцам приказано раздеваться на галерее, оставляя свою одежду на перилах. Каждый должен вернуться в камеру совершенно голым. Тушен утверждает, что это делается в целях безопасности, - таковы, мол, тюремные правила, заключенным предписано раздеваться на ночь. Даже трусы и те заставляют снимать. "Кто-нибудь видел, чтоб арестант попытался сбежать с голым задом? Да его на воле вмиг заметут!" - так Тушен объясняет свой приказ.

Но нам-то хорошо известно, что причина этого жестокого правила кроется совсем в другом: те, кто его установил, просто хотят лишний раз унизить арестованных.

Тушен тоже это знает, но ему на все плевать; он ежедневно получает удовольствие от того, что испанцы проходят мимо него, приветствуя "господина начальника": пятьдесят семь приветствий - и пятьдесят семь мгновений торжества для старшего надзирателя Тушена.

Делать нечего: поскольку таковы тюремные правила, испанцы проходят мимо него и здороваются. Но испанцы всегда вызывают у Тушена легкое разочарование. В этих парнях он чует нечто такое, что ему никогда не удастся задавить и растоптать.

Колонна движется вперед, во главе ее идет товарищ Рубио. Вообще-то на его месте полагалось бы стоять Болдадосу, но я уже говорил тебе, что Болдадос кастилец и вполне способен, при его-то гордом нраве, заехать кулаком в физиономию надзирателя, а то и скинуть его вниз через перила мостков, напутствовав ругательством hijo de puta; пускай уж впереди идет Рубио, так оно будет спокойней, особенно сегодня вечером.

Этого Рубио я знаю лучше, чем других, у меня с ним есть нечто общее, делающее нас почти близнецами. Рубио, как и я, рыжий, у него тоже веснушчатое лицо и светлые глаза, и лишь в одном природа одарила его более щедро, чем меня. У него идеальное зрение, а я близорук до такой степени, что без очков слеп, как крот. И еще Рубио отличается блестящим остроумием; стоит ему открыть рот, как все кругом умирают со смеху. В этих мрачных стенах подобный дар - бесценное сокровище: когда стоишь на железных мостках под стеклянной крышей, серой от грязи, не очень-то тянет смеяться.

Наверное, на воле Рубио был кумиром девушек. Надо будет как-нибудь попросить его поделиться со мной кое-какими приемчиками, на тот случай, если мне повезет снова увидеть Софи.

Итак, колонна испанцев движется вперед, и Тушен пересчитывает заключенных. Рубио идет с каменным лицом; вдруг он останавливается перед старшим надзирателем и несколько раз слегка приседает; начальник страшно доволен, он расценивает его жест как реверанс, хотя Рубио попросту издевается над этим идиотом. Следом за Рубио идет старый преподаватель, который хотел учить студентов на каталанском языке; крестьянин, который научился читать только попав в тюрьму и теперь декламирует стихи Гарсиа Лорки; бывший мэр одной астурийской деревни; инженер, умевший находить воду даже в недрах горы; шахтер, вдохновленный идеями Великой французской революции, который иногда поет марш Руже де Лиля[18], хотя неизвестно, понимает ли он его смысл.

Узники останавливаются перед камерой, где они ночуют, и начинают поочередно раздеваться.

Одежда, которую они снимают, была на них еще во времена сражений на испанской войне. Брюки еле держатся на ветхих тесемках, холщовые туфли, собственноручно сшитые ими в полевых условиях, почти лишились подметок, рубашки изорваны в клочья, но даже в этих лохмотьях наши испанские товарищи держатся гордо и независимо. Кастилия прекрасна, прекрасны и ее сыновья.

Тушен чешет живот, пукает, проводит рукой под носом и вытирает сопли об отворот куртки.

Сегодня вечером он замечает, что испанцы медлят, раздеваются не так поспешно, как обычно. Они тщательно складывают брюки, бережно снимают и вешают на перила рубашки, потом, как по команде, нагибаются и аккуратно ставят в одну линию обувь. Тушен мерно помахивает дубинкой, словно дирижирует этой процедурой.

Теперь пятьдесят семь тощих, бледных тел повернуты к нему. Тушен смотрит, вглядывается… Что-то не так, но что именно? Надзиратель чешет в затылке, приподнимает кепи, отступает назад, чтобы лучше рассмотреть узников. Он уверен, что происходит нечто необычное, но что же? Короткий взгляд налево, в сторону одного из подчиненных, - но тот пожимает плечами; взгляд направо - к другому надзирателю, у него та же реакция, и наконец Тушен обнаруживает невероятное: "Это еще что? Они же в трусах, когда всем приказано стоять голышом!" Тушен абсолютно убежден, что он здесь главный, что его распоряжения - закон для всех, поэтому ни он, ни его помощники сначала ничего не заподозрили. Тушен наклоняется, чтобы проверить, нет ли в колонне хотя бы одного арестанта, выполнившего приказ, но все, как один, стоят в трусах.

Рубио старается сохранять серьезность, хотя при виде ошарашенной физиономии Тушена его разбирает смех. Он объявил надзирателю войну, пусть даже по такому пустяковом) 7 поводу, но ставки в этой войне очень высоки. Если они выиграют первый бой, за ним последуют и другие.

Никто не сравнится с Рубио в умении поиздеваться над Тушеном; он глядит на него невинным взором человека, не понимающего, отчего тюремщики медлят запереть их в камеры.

Изумленный Тушен продолжает молчать, и Рубио делает шаг вперед, его примеру следует вся колонна. Но тут растерянный Тушен бросается к двери камеры и, раскинув руки, загораживает вход.