Когда солнце, изрядно подранное колючими лапами потерянных в сизой дымке сосен, окончательно скрывается за горизонтом, Ирка встает и, приставив ладонь к уху, прислушивается. Вокруг тишина: даже зверье в лесу отчего-то притихло, затаилось.

— Не придет Лютич…

— Задержался? — предполагаю я.

— Случилось что-то, — уверенно произносит Ирка. — Давай-ка к дороге вернемся, глянем… может, на бандюков напоролся. Мало ли какая шваль по окрестностям бродит.

— Может, тележка сломалась. Или лошадка умерла, — я натянуто улыбаюсь. — От обезвоживания.

Даже не улыбнувшись в ответ на дурацкую шутку, Ирка надевает ходули. Я с сожалением убираю дневник, который только что читал, в походный рюкзак. В дневнике часто встречались совершенно абсурдные записи вроде «Сегодня сожрал двести куриц», но были и осмысленные — до происшествия на семидесятом километре, где моя сестра, Марийка, превратилась в горлицу, где со мной что-то случилось. Далее, начиная с Лайф-сити, процент идиотизма заметно возрастал. Однако попадались и нормальные строчки — незнакомые мне мысли, наблюдения, было кое-что и об Ирке, о том, что ей воспитания не хватает, настоящего, родительского.

На ходулях мы обходим лес по краю, за ним дорога, ведущая к деревне, — туда-то и ушел Лютич. Тропинка, бегущая вдоль опушки, сносная, удобная для передвижения на ходулях, пусть и заросшая травой, но без кочек, ровная. И деревья совсем рядом — протянул руку, подержался и, отдохнув немного, пошел дальше. Ирка ловко скачет впереди — что твой зайчик, я уныло плетусь сзади. Всё-таки жизнь в Лайф-сити неважно сказалась на моем физическом состоянии: отрастил брюшко, отсидел задницу в кабинете. Пора браться за ум и пудовые гантели.

За деревьями темнеет пыльная грунтовка, она спускается к васильковому полю; в густеющей мгле поле кажется волнующимся морем. Там, ниже холма, у речушки расположена деревенька — до полусотни дворов. Деревня не брошена: с холма, еще днем, мы видели ухоженные домики, людей, их заметно издалека благодаря ходулям, безмятежных коров; на выгоне трое ребят играли в догонялки, ловко перескакивая по разложенным в траве камням, вверенные им овцы дремали, сбившись в кучу. Лютич направил тележку в деревню, а мы пошли к обрыву и ждали его до самого вечера.

Ирка уже собирается выходить на дорогу, но я удерживаю ее за плечо. Отчетливо слышно, как где-то фырчит мотор, и мы замираем в тени деревьев. Моя спутница, отвыкшая от шума двигателей, недоуменно глядит на дорогу: что за чудовище может издавать такие звуки?

Из-за поворота показывается миниатюрный автомобильчик неизвестной мне марки, кузов у него странно выпуклый, округлый, будто составленный из шаров. Желтая эмаль на кузове облупилась, стекла выбиты. Из заднего окна выглядывают раскрытые зонты броского канареечного цвета, но они порванные и какие-то отчаянно старые. За бампером волочатся привязанные к нему консервные банки и, громко лязгая, подпрыгивают на кочках. Уже темно и трудно разглядеть, кто сидит за рулем; воняет дешевым бензином. Машина, тарахтя, подъезжает к развилке и останавливается. Дорога, что вьется по склону холма вниз, к деревне, узка и неказиста, а в поле с синими колышущимися цветами она вообще теряется из вида. Вторая дорога, пошире, минуя городки и поселки, ведет прямиком в Беличи. Так говорил Лютич, да и я что-то припоминаю, но никаких указателей нет.

Из окна автомобиля высовывается чья-то рыжая, с седыми прядями голова, крупная и большеухая. Ее обладатель смотрит на дорогу, что спускается в деревню, и громко ворчит:

— Вот, отец, не везет тебе, ой как не везет. Не достать тебе здесь бензина, отец, никак не достать. Но что же делать, отец? Может, попробовать всё-таки?

— Он сам с собой разговаривает, да? — пихает меня локтем Ирка. Я подношу указательный палец к губам. Тшш. Голос этого лунатика смутно знаком мне.

— Что же делать, отец, как же решить эту логическую головоломку? — бормочет голова. — Ехать дальше, надеясь, что встретится город с заправкой? Но дадут ли они тебе бензина, отец? Нет, не дадут. Но с другой стороны, не дадут бензина, отец, и в этой деревне…

— Вспомнил, — шепчу. — Вспомнил его, чертяку такого… — Ирка испуганно смотрит на меня и ответным жестом прижимает палец к губам, но я уже спешу мимо нее к дороге, ловко переступая ходулями.

— Волик! Волик!

Голова оборачивается. Сомнений нет: это мой старинный школьный друг Волик. Черт возьми, как же он постарел, молодой ведь мужик, и сорока нет, а выглядит как старая развалина. Бледный, дрожит… Глаза красные, словно у бешеного пса, только пены на губах не хватает.

— Изыди, сатана! — неожиданно орет Волик, и машина трогает с места, обдавая меня клубами сухой дорожной пыли. Я с трудом удерживаюсь на ногах, отчаянно взмахиваю руками, сердце замирает… нет, устоял. Откашлявшись, смотрю вслед удаляющейся колымаге. Вдруг что-то оглушительно громко щелкает, будто взрывается, и машина, дернувшись и чихнув пару раз густым сизым выхлопом, останавливается; замирает, как старая кляча, лишившаяся последних сил в этом убийственном рывке.

Мы с Иркой, настороженно переглядываясь, подходим к смешному автомобилю. Я обламываю толстую сухую ветку и держу перед собой, как рапиру. С Воликом что-то не в порядке. А если и впрямь свихнулся? Может и напасть! Точно, точно нападет, совсем умом повредился: только поглядите на эти зонтики и консервные банки на бампере. Черт, сколько я его не видел? Когда началась игра… слышал мельком, что он выжил — в ту самую минуту как раз на крышу забрался, кровлю прохудившуюся подлатать. У него частный дом был, на западной окраине. А жена его, Еленка, из той же школы, где мы учились, погибла. Волик уехал из города. Всё, больше ничегошеньки не знаю о нем, да и не интересовался особо, другие проблемы навалились. А ведь когда-то единственным другом он для меня был, этот неунывающий, жизнерадостный паренек, только он от меня не отворачивался — от «ботаника», застенчивого отличника. Даже отца моего не боялся, хотя слава о папаше дурная шла, дурнее не бывает. Под конец жизни папочка за день выпивал чуть ли не бочонок пива и литрами поглощал виски и водку… Воспоминания колючим бичом хлестнули по сердцу.

Обойдя драндулет с обеих сторон, мы с Иркой, наклонившись, заглядываем внутрь: Волик скорчился на сиденье, прижал колени к животу и обнял руками. Он дрожит и смотрит только на меня, точно увидел призрака. Ветка в руке сама собой опускается. Это он-то нападет?..

— Привет, Волик, — произношу растроганно. — Не бойся, это же я, Влад… — и почему-то теряюсь. Слова встают в горле комом, шершавым, горьким. Такое чувство, что я виновен в нынешнем невеселом положении Волика, я когда-то бросил его, пренебрег нашей дружбой. А Волик явно не в себе, помочь бы ему, но как? Я могу вылечить больного, даже находящегося при смерти человека, даже… Нет, мертвых оставим в покое, их спасти невозможно. Тот случай с Марийкой выбивается из ряда, это необъяснимо. Но как помочь умалишенному, повредившемуся рассудком? Бесполезно заклинать его, стремясь достучаться до помраченного игрой сознания. Тщетно. Напрасно. Слишком близко принял он к сердцу смерть жены, что-то надломилось в рослом, неунывающем Волике.