— Так больно видеть, что ты грустишь…

— Не буду…

— Я живу только тобой.

Мимо пролетает машина, едва не задев нас. Все могло бы закончиться так нелепо, в одно мгновение…

Мы спускаемся к реке, на грязный берег, который помнит нас совсем молодыми и глупыми. Туда, где мы были счастливы, где танцевали обнявшись, сбросив на пол всю одежду.

Куда уплыла наша старая баржа? Куда улетели маленькие ласточки, которые садились на ее ржавые борта? Здесь, у воды, можно забыть обо всем. Город с его заботами остался наверху, за черной стеной. Тяжелые воды реки уносят с собою все.

Той ночью чувственное влечение вновь овладело нами. Мы могли бы заняться любовью прямо на берегу, на размякшей от воды земле. Но я не решилась — холодно. Наверное, старею. И мы вернулись домой, оставив на реке закат, запах стоячей воды и наши воспоминания. Обнявшись, мы шли по городу — он отнимает у нас столько сил, опустошает нас, порой лишает чего-то важного… но это наша жизнь.

Ты все еще любишь меня?

Люблю. Всегда. Только тебя.

Тебе не кажется, что я изменилась? Стала неуверенной, жалкой? Что замкнулась в своих мелочных проблемах?

Мне кажется, что твой запах будет преследовать меня всю жизнь.

В эту ночь впервые за много месяцев к нам вернулась надежда.

Я часто вижу во сне этого ребенка… всегда его. Лица не разглядеть, он сидит на перроне какого-то железнодорожного узла, свесив ноги со старой деревянной скамьи. Он, маленький начальник станции с жестяным фонарем, освещающим туман, дает команду, отправляя поезда.

Мы уехали в Париж. В Национальном центре фотографии была выставка Йозефа Куделки, которую Диего хотел посмотреть. Мертвая птица на проводах, ангел на ослике. Вышли притихшие, оглушенные. Посидели на открытой веранде кафе напротив Центра Жоржа Помпиду, заказали десерт «снежки» в ванильном креме. Огромные часы отсчитывали секунды, оставшиеся до наступления нового тысячелетия. Ветер свободы, цыгане на фотографиях Куделки разбудили желание бросить все, уехать из Рима куда глаза глядят. Эта мысль возникала у нас и раньше. Зачем жить в городе, где нет настоящих друзей? Где для того, чтобы почувствовать себя живым, настоящим, надо спуститься к реке и пройти вдоль грязного берега?

На обратном пути я купила в аэропорту тест на беременность. Диего ничего не знал. Я зашла в аптеку, вернулась с упаковкой французского аспирина. Старалась не думать об этом. Дома первым делом разобрала чемодан, загрузила стиральную машину. Тест пролежал в моей сумочке до самого вечера, пока я действительно о нем не забыла.

Дождалась вечерней тишины. С опустевшей улицы доносятся голоса — люди вышли из ресторана, остановились поболтать у припаркованной неподалеку машины. Я закрылась в туалете, помочилась прямо на тест-полоску. Положила ее на край ванны, умылась, почистила зубы и только после этого посмотрела. Я снова беременна.

Бурной радости не было. Теперь я многое знала: знала, какие анализы необходимы, какой должен быть уровень гормонов. Могла оценить свое состояние с медицинской точки зрения. Я старалась не зацикливаться на себе, хоть такая потребность и была очень сильной.

Новость мы никому не сообщили, хранили ее как тайну, делая вид, что наша жизнь идет своим чередом. Результаты первого анализа на уровень гормонов оказались хорошими. Вскоре после этого я сделала УЗИ. Сердцебиение не прослушивалось. Напрасно зонд блуждал по моему телу, жизнь внутри меня замерла.

Врач зажег лампу над письменным столом, взял свои бумаги, авторучку:

— Может быть, рановато… возможно, вы ошиблись со сроками зачатия.

Мы не могли ошибиться, с того самого дня мы не занимались любовью, опасаясь повредить слившимся клеткам..

Домой я вернулась в полном безразличии. Упала на кровать, натянула одеяло на голову:

— Хочу спать, дай мне поспать…

Скинула туфли, сорвала с себя одежду… к черту, все к черту! Еще одна «пустая яйцеклетка», замерший эмбрион, зародыш без сердца. Разглядывая трещины на паркете, я думала, где, в каком месте прячется злой рок?

На этот раз пришлось делать выскабливание матки.

Диего проводил меня до стеклянной двери. Шел рядом с каталкой, не выпуская мою руку.

Я была спокойна — смирилась с этой несправедливостью. Диего, взволнованный, бледный, громко говорил, шутил с медсестрами, которые меня везли.

— Не волнуйся, малышка, я здесь. Я никуда не уйду… я здесь.

Он гладил мои волосы тяжелой, негнущейся рукой. Глаза у него какие-то странные, темнее, чем обычно, зрачки расширены.

Позже он признался, что выкурил косяк. Пока ждал меня, спустился на первый этаж, зашел в пустую больничную часовню, сел перед пластиковым изображением Богоматери. Он и какая-то монашка, больше никого. Диего и молитвы-то ни одной толком не помнил, монашка подсказала ему «Аве Мария».

Я вышла оттуда с застывшим взглядом.

— Не хочу больше видеть, как ты страдаешь, любимая.

Дни бежали за днями, бесполезные, как пустые вагоны.

Я обновила свой гардероб: купила узкие сапоги, пальто-редингот с широким поясом, который стягивал слишком тонкую талию. Коротко обрезала волосы, захотелось ощутить свой череп. Теперь на моем лице выделяются глаза, сверкают, как у раненого зверя.

Диего смотрит на меня со страхом — ему так нравились мои волосы! Говорит, что я по-прежнему красива, так лучше видна прелесть черт. Но теперь рядом с ним другая женщина — маленькая лисичка с узенькой мордочкой, в удлиненных глазах которой застыла скрытая боль.

Делиться этой болью мне не хотелось.

Между тем дела у Диего шли неплохо. По утрам он преподавал в частной школе фотографии, уходил из дому рано — в половине девятого начиналось первое занятие. Студенты боготворили его, ходили за ним по пятам. Если выдавался солнечный денек, они шли на натурные съемки. Диего ненавидел постановочные фото. Они ездили по городу на мопедах, снимали в городских парках, на набережных Тибра. Студенты подражали Диего во всем: падали вместе с ним на землю, ловили перевернутое, искаженное изображение. Студентки смотрели на него с обожанием, многие из них были симпатичные, но с какой-то нарочитой эксцентричностью. Иногда мы договаривались вместе пообедать. Диего опаздывал, подходил ко мне, смеясь, в окружении своих учеников.

— Вон та ничего… — говорила я, по-лисьи сощурив глаза.

Он рассеянно кивал, не выказывая никакого интереса. Женщинами он вообще мало интересовался. Даже в баре, рядом со своими студентками, которые пили кофе и крутили косяки, он смотрел не на них, а на проходящих за окном собак. Ему нравились охотничьи породы — узкая морда, гладкая шерсть с подпалинами, вислые уши.

Я не хотела заводить собаку и находила тысячу банальных причин, чтобы отговорить Диего. Собаку нужно выводить гулять, мы не сможем распоряжаться своим временем, не сможем возвращаться домой, когда нам удобно. На самом деле я не желала признаваться в том, что нам вдвоем становится немного грустно, что нам необходимо еще одно живое существо, которое нарушило бы тишину дома, заполнило бы собой мои мысли… его мысли. Мысли о ребенке, который так и не появился на свет.