Женщины качнулись вправо-влево и протяжно запели. Поначалу негромко, но постепенно их голоса набрали силу и высоту, словно их тянуло что-то — вверх, к невидимому небу. Комната как будто раздвинулась. Старик ушел ненадолго вглубь дома, вернулся с иконой, вложил ее в руки умирающей.

Босс не отрывал взгляда от лица, становившегося с каждым мгновением все бледнее и бледнее, вплоть до абсолютно воскового цвета. Откуда-то появились гигантские, чуть не по метру длиной свечи. По комнате заметались неуклюжие тени, на пение женщин снаружи отозвались воем дворовые собаки.

«Вот теперь ее и вправду нет», — подумал Босс. Тридцать с лишним лет он обманывал себя, уверяя, что он сирота. А вот мать себе не лгала, она ждала своего беспутного мальчугана. Вот только мальчуган этот нынче чудом остался на плаву. Вот уж действительно — чудом. И жив остался, и в тюрьму не загремел — уже подарок судьбы. Он почувствовал себя шелудивым бродячим псом, который наконец добрел до родной калитки. Но вот сил войти уже не осталось. Только свернуться клубком у порога и тихонько скулить.

Старик отвел его в летнюю кухню, где уже другие женщины, видимо, соседки, что-то готовили, должно быть, поминальную трапезу. Ему вручили кувшин терпкого вина, в котором плавали изюминки, и тарелку сушеного мяса, нарезанного как лапша. Он поискал взглядом стакан — не из кувшина же пить?! Но стаканов не было. Из затруднения его вывел один из тех двоих, что везли его из аэропорта: садясь рядом за стол, он потянулся к притолоке и снял связку рогов, висевшую посреди луковых и грибных гирлянд. Один из рогов он протянул Боссу.

— Только много не надо сейчас пить, — медленно, точно подбирая слова непривычного языка, произнес мужчина. — Пойдем на кладбище до заката. Это за той горой, далеко. На лошади нельзя, только пешком. Но твоя мама легкая совсем, нетрудно нести. Как ребенок, — он наполнил один из рогов, выпил и посмотрел на Босса с нескрываемой жалостью. — Ты сам тоже как покойник. Плохая жизнь была, да?

— Нет вроде, — Босс даже обиделся почему-то. — Все по высшему классу. Бизнес серьезный, то-се, — он, вот дурак, по привычке хотел похвастаться, поставить на место деревенского простака, но тут же спохватился. Н-да, хвастаться ему уже нечем. Да и не похоже, чтобы на этих людей могла произвести впечатление его похвальба. Не время и не место. Пожав плечами — мол, было и прошло, — он налил себе полный рог.

— Совсем денег нет? — спросил мужчина.

Босс нахмурился, соображая:

— Должны быть. Только я не помню… В шмотках моих портмоне лежало. Но я не знаю, где мои вещи.

— Как ты сказал, фортмонет? — брови собеседника изумленно поднялись.

— Кошелек, — объяснил Босс. — Там паспорт должен лежать и деньги.

Повернувшись, мужчина произнес несколько гортанных слов. Одна из женщин скрылась в доме и вернулась с пиджаком и брюками в руках. Бумажник лежал в пиджачном кармане, в нем пять тысяч рублей.

Босс протянул деньги мужчине:

— Больше нет.

Тот покачал головой:

— Это много. Надо чуть-чуть. Придет монах на кладбище, ему два ягненка отдать и еще еды корзина, вина бурдюк.

— Всем, кому надо, заплати? — просительно проговорил Босс. — Я ж не понимаю, что у вас тут и как. А мне теперь деньги тратить некуда.

Босс зажевал вино полоской мяса и вспомнил вдруг этот запах — запах дыма от коптильного очага. «Как странно, — думал он, — я совсем забыл детство. И даже не снилось оно мне ни разу. Будто отрезали от памяти этот кусок жизни. И вот все вернулось». Теперь у него отняли другой кусок жизни. Может, это и к лучшему? Но что я здесь буду делать? Овец пасти? И сам превращусь в барана. В безрогого — рога уже обломали! Но, странное дело, злость и обида не приходили. Это, наверное, вино так на меня умиротворяющее действует.

Он смотрел, как по скалистым склонам ползут розовые от предзакатного солнца облака, как навстречу им из ущелий тянутся сиреневые с синими прожилками щупальца тумана, и ему казалось, что и кровь в его венах течет так же медленно и бездумно. И время замедляет свой бег, и жизнь кажется вечной.

Очнулся Босс от странного хлопка — одна из женщин бросила в очаг связку хвороста, и раскаленный воздух ударил в глиняный испод. Босс повернулся к мужчине.

— Помыться мне надо бы… И рубаху бы белую…

Горец в ответ понимающе кивнул:

— Сейчас все будет. Мать для тебя все приготовила, давно уже. Только переживала, что твой размер не знает. Думала, вдруг ты богатырь стал, — он едва заметно усмехнулся, но густые усы спрятали от Босса усмешку. — Но ты не стал богатырь. Там, где ты жил, можно только карликом стать. Или раздуться, как глупый индюк. Но даже самый надутый индюк — не богатырь. Так мне кажется, — он говорил медленно, как будто выбирая или экономя слова. — Когда сытый станешь, мне говори. Поведу тебя в купальню, там все готово.

Наутро Босс сидел со стариком на утесе над узкой быстрой речкой. Внизу, далеко в ущелье, курился туман. Только теперь он был не синим, как вечером, а перламутровым, теплым.

— Чего это все крестятся здесь? Мы разве христиане? — спросил Босс, сам немного испугавшись собственного нахальства, — может, о таком тут не положено спрашивать? Может, скинут сейчас в ущелье — и поминай, как звали? Но узнать хотелось. — И монах, который вчера приходил, странный какой-то — голова бритая, серьга в ухе. На бедуина из пустыни похож.

— Бог один, — старик указал на небо узловатым коричневым пальцем. — Только дороги к нему разные. Вот сам посуди. Если бы Иисуса не распяли, а повесили, нам что, пришлось бы в церквях вместо крестов виселицы ставить? А если бы его сожгли? Все мы хотим до бога докричаться. Одни думают, что зовут его вот так, и он их услышит. Другие зовут иным именем. А для кого-то он дерево. Или камень. Или вообще корова или крокодил. Но он везде и во всем. И путь к нему одновременно короткий, как вспышка молнии, и длинный, как река, если ты на берегу стоишь и смотришь на нее. И бог везде, в каждой малости. А еще в голове твоей, и в сердце твоем. Как ты в голову к себе придешь? Как ты в сердце к себе придешь? Никак. Только мучиться будешь, у всех ответ спрашивать. Тебе тысячу ответов дадут. Какой правильный?

— Ты так спокойно рассуждаешь… А вдруг ты сам к нему не придешь? Или, еще хуже, в ад отправишься, потому что нужному богу не молился? — Боссу лень было задумываться и вникать в рассуждения старика, поэтому говорил он, скорее, автоматически. Какая там дорога к богу, если ты не знаешь, куда завтра тебя судьба забросит?

— Про себя ничего не знаю, — все так же размеренно произнес старик. — Придет мой час — тогда видно будет. Вот за мать твою я спокоен. Она как святая, ее бог обидеть не может. Одна беда была у нее — блудный сын. Грех это. Но ты вернулся, — он развел руками, но не растерянно, а как будто шторы невидимые раздвигал. — Так что все теперь совсем хорошо стало. И ушла она с миром, ты сам видел.

— А мне что с грехами моими делать? — скептически поинтересовался Босс. — Я так понимаю, что мне дорога к богу уже закрыта.