Я смотрел теперь ему прямо в лицо, но это не означает, будто я был намерен с ним разговаривать. Дядя Склиз нависал надо мной, впившись взглядом в мое лицо, сгорбившись на краю кровати, словно игрок на базе, готовый отбить мяч. Он сидел так близко, что я видел лопнувшие прожилки на белках и огромные, будто кратеры, поры. Он сидел, тяжело дыша, с подрагивавшими ноздрями, и вид у него был такой, будто он вот-вот бросится и откусит мне нос.

— Уолт, Чудо-мальчик, — сказал он почти шепотом. — Приятно такое слушать, а? Уолт… Чудо… мальчик. Все про тебя знают, племянничек, вся эта долбаная страна о тебе только и говорит. Я, знаешь ли, сам ходил на тебя посмотреть, на твои, стало быть, представления. В прошлом году. Да причем не один раз, а несколько… может, шесть, может, семь. Чудеса, да и только, а? Шпенек какой-то идет по воде. Штука похитрей, пожалуй, чем радио, в жизни такого не видел. Никаких тебе проволок, никаких люков, зеркал. Что за фокус, Уолт? Как, черт побери, тебе это удается?

Я не хотел ему отвечать, не хотел говорить ни единого слова, я только смотрел на него молча, прямо в глаза, секунд, может быть, десять или пятнадцать, отчего он вскочил и одной рукой, ребром ладони, въехал мне по макушке, а другой двинул в челюсть.

— Нет никакого фокуса, — сказал я.

— Ха-ха, — сказал он. — Ха-ха-ха.

— Все по-честному, — сказал я. — То, что ты видел, то на самом деле и есть.

— Думаешь, так я и поверил?

— Можешь не верить, мне все равно Говорят тебе, нет никакого фокуса.

— Ты же знаешь, Уолт, врать грех. В особенности врать старшим. Вруны все будут гореть в аду, так что не нужно мне вкручивать это дерьмо, иначе туда и отправишься. Прямым ходом на сковородку. Помни об этом, детка. Мне нужна правда, и немедленно.

— Ее я и говорю. Правду, одну только правду, ничего кроме правды, и да поможет мне Бог.

— Ладно, — сказал он, с досадой ударив себя по коленям. — Коли ты так, то и мы так. — Он вскочил, сгреб меня за ворот рубашки и сбросил со стула. — На фиг! Коли ты такой в себе уверенный, так поди докажи. Пошли на улицу, устроим себе маленькое представление. Только предупреждаю, умник: колись лучше сразу. Потом никаких отмазок. Слышал, Уолт? Либо сразу утрись, либо потом держись. Не полетишь — все поле тут мне жопой перепашешь.

В комнату он выволок меня за ноги, с воплями, сыпля угрозами, а голова моя колотилась по полу, и в затылок вонзались занозы. Я ничего не мог сделать. Руки и ноги у меня были крепко схвачены веревками, и единственное, что я мог, это орать, плакать, просить пощады, а волосы мои тем временем набирались кровью.

— Развяжи, — приказал он Фрицу. — Этот поганец болтает, будто умеет летать, вот и ловим его на слове. Никаких потом «и», «но», «если». Представление начинается, господа. Маленький Уолт сейчас расправит крылышки и станцует для нас в воздухе.

Снизу мне было видно Фрица, взглянувшего на Склиза со страхом и недоумением. Приказ был до того, по его разумению, нелепый, что толстяк потерял дар речи.

— Ну? — сказал Склиз. — Чего ждешь? Развязывай.

— Но… Склиз, — запинаясь произнес Фриц. — На кой черт? Если позволить ему взлететь, он же улетит. Ты же сам говорил.

— Забудь о том, что я говорил. Сними веревки и сам увидишь, какое это трепло. Могу спорить, он не поднимется и на фут. Да что там на фут — на паршивый дюйм. А если поднимется… ну и что, кого это волнует? На кой хрен, по-твоему, револьвер? Пуля в ногу, и рухнет что твоя утка.

Последний аргумент, похоже, убедил Фрица. Он пожал плечами, подошел ко мне, где я лежал посреди комнаты, брошенный Склизом, и наклонился выполнить приказание. Когда первый узел был развязан, меня вдруг разом охватили страх и отвращение.

— Не буду, — сказал я.

— Будешь, будешь, — сказал Склиз. Руки мои к тому времени уже освободились, и Фриц возился с узлами на ногах. — Будешь летать столько, сколько я прикажу, хоть весь день до вечера.

— Можешь меня пристрелить, — прорыдал я. — Можешь перерезать мне горло или сжечь живьем, но летать ты меня не заставишь.

Склиз коротко хохотнул и с лету вонзил носок башмака мне в спину. Воздух взорвался в груди, как ракетный снаряд, и я от боли уткнулся лицом в пол.

— Да оставь ты его, Склиз, — сказал Фриц, возившийся с последним узлом на лодыжках. — Видишь, парень не в настроении. Козе же понятно.

— А тебя кто спрашивает, ты, пень? — сказал Склиз, обратив свой гнев на человека, который, между прочим, был вдвое его тяжелей и сильней втрое.

— Заткнись, — сказал Фриц, вставая с колен и крякнув от усилия. — Знаешь ведь: грубостей я не люблю.

— Грубостей? — заорал Склиз. — Это какие такие грубости, ты, кусок сала?

— Сам знаешь какие. Ты чего? То «кусок», то «пень». Не дело так над человеком насмехаться.

— Ишь, какие мы стали чувствительные. А как мне, по-твоему, тебя называть? Ты в зеркало-то себя видел? «Горой мышц», что ли? Какой есть, так и зову, понял, ты, сало? Хочешь, чтобы звали по-другому, поди сбрось пару фунтов.

Пожалуй, у Фрица были самые длинные, самые извилистые проводящие пути на свете, однако на этот раз Склиз явно перестарался. Я чувствовал грозу, ее можно было потрогать руками, и я понимал, что пусть от боли нечем даже дышать, но судьба дарит мне шанс и второго такого не будет. Руки и ноги свободны, между ними вот-вот будет драка, нужно только улучить момент. И этот момент наступил, когда Фриц шагнул к Склизу и толкнул его в грудь.

— Не зови меня больше так, — сказал он. — Я же сказал тебе: хватит.

Бесшумно я начал отползать к двери, дюйм за дюймом, стараясь быть тише и незаметней. За спиной послышался грохот и зашаркали по голым доскам ноги. Наждачное танго их сопровождалось воплями, сопением и ругательствами, и я дополз наконец до двери, к счастью, перекосившейся и потому неплотно закрытой. Дверь открылась от легкого толчка, и я, ползком перекинув тело через порог, вывалился головой вперед — на свет Божий, на грязную, пыльную жесткую землю Южной Дакоты.

Тело было как ватное, как чужое. Я попытался было встать и не почувствовал ног. Мышцы словно забыли, зачем они, и я никак не мог их заставить работать. Пролежав в веревках почти полтора месяца, я разучился двигаться и только дергался, будто парализованный клоун. Я все-таки поднялся, потом сделал шаг. Запнулся, упал, снова поднялся, прошел ярд или два и упал. Времени у меня не было ни лишней секунды, а я раскачивался, как пьяный, и плюхался мордой в пыль через раз. Только на одном упрямстве я дошел-таки до угла дома, где оказался автомобиль Склиза. На солнце он раскалился, словно духовка, и, коснувшись горячей железной дверцы, я едва не вскрикнул от боли. Хорошо, что я успел научиться водить. Мастер дал мне несколько уроков, и теперь я спокойно снял машину с ручного тормоза, выжал сцепление, включил зажигание. Подгонять сиденье было, конечно, некогда. Расстояние было слишком большое для моих коротеньких ног, и, чтобы достать до педали газа, пришлось съехать вниз и тянуться в струнку, изо всех сил вцепившись в руль обеими руками. При первых же звуках мотора драка в доме прекратилась, а когда я включил передачу, дверь распахнулась, из дома выскочил Склиз и бросился к машине. Я тронулся по дуге, стараясь держать дистанцию, но этот ублюдок все равно меня догонял, а я не мог убрать руку с руля, чтобы включить вторую передачу. Я видел, как он поднял револьвер, как начал целиться. Тогда, вместо того чтобы держать, как держал, руль вправо, я резко повернул влево и ударил по Склизу крылом. Удар пришелся выше колена, его подбросило, и он упал. Это давало мне выигрыш в несколько секунд. Пока он поднимался, я выровнял руль и сориентировался, в какую сторону ехать. Потом включил вторую скорость и до отказа нажал на педаль. Пуля пробила заднее стекло, и за спиной полетели осколки. Вторая продырявила перчаточный ящик. Левой ногой, не глядя, я дотянулся до сцепления, переключился на третью и газанул. В ожидании третьей пули, на этот раз себе в спину, я выжал сначала тридцать миль, потом сорок, и Склизов драндулет заскакал по степи, будто дикий мустанг. Больше выстрелов не последовало. Склиз остался валяться в пыли, а когда через несколько минут я выехал на дорогу, путь домой был открыт.