— У вас не только хлам, Кампо. К вам приносили свои работы и Писсарро, и Буден, и Дега.

— Ну, вы-то ведь не Дега, мой милый аббат!

— Как знать, может, в один прекрасный день и я стану кем-то.

— Mon Dieu![20]Все та же песня, все те же бредни! Значит, вы собираетесь выставить этот большой холст в Салоне, где вокруг «его будут собираться толпы народа? Слава и деньги придут к вам на будущей неделе? Бред!

— Тогда возьмите сейчас двадцать франков, а в залог за остальное — эти картины.

Острые голубые глазки Наполеона Кампо зорко впились в бледное серьезное лицо юноши. Так много, много лиц прошло перед торговцем красками за эти тридцать лет, что они уже стерлись в его памяти. Кампо, человека от природы флегматичного, расшевелить было не так-то легко, а с возрастом он еще больше зачерствел. Но случалось, хотя и редко, что какие-то нотки в голосе, какие-то черточки в лице попавшего в нужду художника, какой-то внутренний скрытый огонь, которому трудно противостоять, — вроде как у этого маленького чудака-англичанина — оказывали вдруг свое действие на Кампо. Он призадумался, затем соскочил с ящика и, ворча, принялся шарить по полкам. Когда на прилавке перед Стефеном появилось то, что он просил, — кусок хорошего плотного холста — на секунду наступило молчание.

— Двадцать франков, вы сказали?

— Да, мсье Кампо. — Стефен отсчитал монеты.

Наполеон Кампо взял понюшку табаку, задумчиво вытер мясистый нос обшлагом синей куртки.

— А теперь вы, конечно, начнете помаленьку подыхать с голоду?

— Ну нет, не совсем так. Во всяком случае, холст у меня есть, а на остальное мне наплевать.

Снова наступило молчание. Неожиданно Кампо отпихнул монеты к краю прилавка, у которого стоял Стефен.

— Положите их в вашу церковную кружку, мсье аббат, и давайте сюда вашу жалкую мазню.

Изумленный Стефен протянул ему холсты. Даже не взглянув на них, торговец сунул картины под прилавок.

— Но неужели… Неужели вы не хотите поглядеть на них? Это же… Это же лучшее из всего, что я когда-либо написал.

— Я не разбираюсь в картинах, только в людях, — ворчливо буркнул Кампо. — Мое почтение, мсье. Желаю удачи.

В три часа Стефен вернулся с холстом к себе в мансарду и тут же отправился в велосипедную мастерскую на улицу Бьевр. Пока все складывалось удачно, но по мере приближения к частному предприятию мсье Бертело уверенность стала покидать Стефена. Он волновался, неясные предчувствия заставляли учащенно биться его сердце. В последние месяцы он часто думал об Эмми. Воспоминание о нескольких коротких мгновениях, проведенных с нею в узком темном коридоре, упорно, настойчиво возвращалось и тревожило его.

Он нашел ее во дворе за мастерской. Она стояла, наклонившись над красным гоночным велосипедом, сверкавшим никелем и позолотой. У Стефена захолонуло сердце, когда он ее увидел. Услыхав его шаги, она подняла голову, без всякого удивления ответила на его приветствие и снова принялась смазывать втулки. У Стефена опять нелепо заколотилось сердце, но по прежним встречам с нею он уже слишком хорошо знал ее характер и воздержался от всяких проявлений обуревавших его чувств.

— Славная машина, — сказал он, помолчав.

— Это мой велосипед. Скоро я его испробую. — Она выпрямилась, откинула прядь волос со лба. — Так ты вернулся в Париж?

— Сегодня утром.

— Хочешь взять напрокат велосипед?

Стефен отрицательно покачал головой.

— У меня сейчас более важные дела.

Снова наступило молчание. Стефен всегда слегка возбуждал ее любопытство, и сейчас он без труда достиг цели — ее любопытство было задето.

— Что это ты задумал?

Стефен собрался с духом.

— Слыхала ты о Люксембургской премии, Эмми? Это соревнование, в котором могут принять участие все художники, еще ни разу не выставлявшиеся в Салоне. Я думаю попытать счастья. — И, видя, что она равнодушно отвернулась, он поспешно добавил: — Поэтому я и пришел сюда. Я хочу, чтобы ты позировала мне.

— Вот как? — Она удивленно уставилась на него. Выражение ее лица изменилось. — Ты хочешь написать мой портрет?

— Ну да. — Он старался говорить небрежно. — Тебя еще никогда не писали?

— Нет. Хотя давно бы следовало, принимая во внимание мою известность.

— Ну вот, теперь ты имеешь эту возможность. Для тебя это будет совсем не плохо. Все лучшие полотна выставят в «Оранжери». Тебя, конечно, сразу узнают.

Он видел, что разбередил ее тщеславие. Но она еще колебалась и мерила Стефена взглядом, словно оценивая его способности.

— А ты умеешь писать? Я хочу сказать, можешь ли ты написать так, чтоб было похоже?

— Положись на меня. Я уж постараюсь.

— Да, я думаю, что ты постараешься, — в своих же интересах. — Внезапно она вспомнила что-то. — Но ведь в следующем месяце я уезжаю в турне.

— Времени хватит, если ты в течение трех недель будешь приходить ко мне каждый день. А детали отработать я могу и без тебя, когда ты уедешь.

Снова он видел, что она мысленно прикидывает, стоит ли игра свеч.

— Ладно, — сказала она наконец своим обычным, резким, грубоватым тоном. — Не все ли мне равно, в конце-то концов. Меня от этого не убудет, я полагаю.

Стефен с трудом подавил возглас радости и облегчения. Дело было не только в том, что он давно, с первого дня знакомства, мечтал написать ее, но она к тому же как нельзя лучше подходила к той теме, которая сейчас целиком завладела его воображением. Он поспешно дал девушке свой новый адрес, попросил ее прийти к десяти часам утра — в черном свитере и плиссированной юбке — и поскорее распростился с нею, боясь, как бы она не передумала.

Шагая по бульварам, он был приятно взволнован достигнутыми за день успехами и только тут вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего вечера, когда шофер попутной машины поделился с ним бутербродом. Голод поразил его внезапно, как удар грома. Он нырнул в первую попавшуюся лавчонку и купил небольшую булку и кусок колбасы. Но стоять на месте он не мог. В сгущающихся сумерках он побрел мимо Ботанического сада, покусывая хрустящую булочку и сочную колбасу в оболочке нежного белого сала. Как вкусно! Он чувствовал себя свободным, счастливым и необычайно взволнованным.

На следующий день он все приготовил для сеанса, поставил холст на мольберт и стал ждать Эмми, сгорая от нетерпения. Она опоздала на двадцать минут.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Я думал, что ты уж не придешь.

Она ничего не ответила. Остановившись на пороге, она окинула взглядом жалкую конуру — голые дощатые половицы, колченогий плетеный стул и провисшую складную кровать. Потом перевела холодный, безжалостный взгляд на Стефена.