Движимый плохим предчувствием, а скорее, инстинктом самосохранения, обострившимся за годы жизни вне закона, я направился не к тому дому, где прятался, а к ближайшему коттеджу, делая вид, что обретаюсь здесь — в подвале. Подойдя к выгоревшим дверям, я обернулся с порога еще раз — отряд маршировал, но старший то и дело оборачивался, следя, куда я иду.

Когда они исчезли из вида, я вернулся на свой чердак, а точнее, на верхний полуэтаж и стал наблюдать за улицей. Не прошло и десяти минут, как этот гражданский с повязкой на рукаве вернулся в сопровождении двух жандармов. Он указал им на дом, куда я якобы пошел. Дом обыскали, а потом и несколько соседних. В мой дом они даже не заглянули. Может опасались, что наткнутся на отряд партизан, оставшихся в Варшаве. Многие люди уцелели во ходе войны благодаря трусости немцев, которые были смелы, лишь когда имели явное преимущество над противником.

Два дня спустя я снова отправился на поиски пищи. На этот раз мне хотелось сделать запас побольше, чтобы реже выходить из своего убежища. Пришлось искать днем, потому что я еще недостаточно изучил это место, чтобы шарить здесь ночью. Я попал на какую-то кухню, а из нее в кладовку. Там было несколько консервных банок, какие-то мешочки и сумки, содержимое которых следовало обязательно проверить. Я развязывал веревки, открывал крышки. И так увлекся, что вернул меня к действительности голос, прозвучавший за спиной:

— Was suchen Sie hier?

Сзади стоял, опершись о кухонный буфет и сложив руки на груди, стройный и элегантный немецкий офицер.

— Что вы здесь ищете? — повторил он. — Вы что, не знаете, что в данный момент сюда въезжает штаб обороны Варшавы?..

Я опустился на стул в углу кладовки. Внезапно понял, окончательно и бесповоротно, что выбираться из этой очередной западни у меня уже нет сил. Силы покинули меня в одну секунду, как при обмороке. Я сидел, тупо уставившись на офицера и тяжело дыша. Лишь немного погодя сумел выдавить:

— Делайте со мной что хотите, я не двинусь с места.

— Я не собираюсь делать вам ничего плохого! — Офицер пожал плечами. — Вы кто?

— Я пианист.

Он присмотрелся ко мне внимательнее, с явным недоверием, потом бросил взгляд в сторону двери, ведущей из кухни в комнаты, как бы соображая.

— Идите за мной.

Мы миновали комнату, которая по всем признакам когда-то была столовой, и вошли в следующую, где у стены стоял рояль. Офицер указал на него рукой:

— Сыграйте что-нибудь.

Видно, ему не пришло в голову, что звук фортепиано тут же привлечет находящихся поблизости эсэсовцев. Я вопросительно посмотрел на него, не двигаясь с места. Он понял мои страхи, потому что быстро сказал:

— Играйте. Если кто-нибудь появится, спрячтесь в кладовке, а я скажу, что играл, чтобы проверить инструмент.

Я опустил дрожащие пальцы на клавиши. На этот раз мне для разнообразия придется выкупать свою жизнь игрой на рояле. Два с половиной года я не упражнялся, мои пальцы огрубели, их покрывал толстый слой грязи, ногти не стрижены с того дня, как сгорел дом, где я прятался. В этой комнате не было стекол, как и в большинстве других квартир в городе, механизм рояля разбух от влаги, на клавиши приходилось нажимать с большим усилием.

Я начал играть ноктюрн до-диез минор Шопена. Стеклянный дребезжащий звук расстроенного инструмента, ударяясь о пустые стены квартиры и лестничной клетки, тихим печальным эхом отражался от домов разрушенного квартала на противоположной стороне улицы. Когда я кончил, тишина, висевшая над целым городом, казалось, стала еще более глухой и зловещей.

Откуда-то донеслось мяуканье кошки, а снизу, с улицы послышались гортанные крики немцев. Офицер постоял молча, приглядываясь ко мне, потом вздохнул и сказал:

— И все же вы не должны здесь оставаться. Я вывезу вас за город, куда-нибудь в деревню. Там вы будете в безопасности.

Я покачал головой.

— Мне нельзя выходить отсюда! — сказал я с нажимом.

Казалось, лишь теперь он начал понимать, почему я прятался в руинах. Нервно дернувшись, спросил:

— Вы еврей?

— Да.

Он опустил сложенные на груди руки и сел в кресло рядом с роялем, словно желая обдумать ситуацию.

— Да, в таком случае вам действительно нельзя отсюда выходить.

Подумав еще, он обратился ко мне с вопросом:

— Где вы прячетесь?

— На чердаке.

— Покажите.

Мы поднялись по лестнице наверх. Он тщательно и профессионально обследовал чердак и обнаружил то, чего я до сих пор не замечал. Там было еще одно перекрытие, что-то вроде сбитой из досок антресоли прямо под коньком крыши над входом на чердак. Ее трудно было сразу заметить в царящем здесь полумраке. Он посоветовал мне спрятаться именно на этой «антресоли» и еще помог найти в одной из квартир лесенку. Взобравшись наверх, в свое убежище, я должен был втаскивать ее за собой.

Затем офицер спросил, есть ли у меня еда.

— Нет, я как раз искал что поесть, когда вы пришли.

— Ничего, ничего, — пробормотал он поспешно, будто стыдясь всей этой ситуации, — я принесу вам еду.

На это раз я осмелился задать вопрос — он просто вырвался у меня:

— Вы немец?

Он покраснел и чуть ли не крикнул запальчиво, будто я его обидел:

— Да, к сожалению, я немец. Я хорошо знаю, что творилось здесь, в Польше, и мне стыдно за мой народ.

Резким жестом подал мне руку и вышел. Он появился снова только через три дня. Вечером, когда уже совершенно стемнело, снизу, с чердака, раздался шепот:

— Эй, вы там?

— Да, — ответил я.

Что-то тяжелое упало рядом со мной. Я нащупал через бумагу несколько буханок хлеба и еще что-то мягкое, впоследствии оказавшееся завернутым в пергамент мармеладом. Отодвинув сверток, я быстро позвал:

— Подождите минутку.

Голос из темноты ответил нетерпеливо:

— Ну что? Давайте побыстрее. Часовой видел, что я сюда иду, мне нельзя задерживаться.

— Где советские войска?

— В районе Праги, на другой стороне Вислы. Держитесь. Осталось еще несколько недель. Самое позднее к весне война закончится.

Голос замолк. Я не знал, ушел офицер или нет. Но потом он заговорил снова:

— Вы должны выжить! Слышите?! — Голос звучал твердо, почти как приказ, словно офицер хотел вселить в меня веру в счастливое для нас окончание войны. После этих слов я услышал скрип закрывающейся двери.

Не знаю, сумел бы я тогда не сломаться и не покончить с собой, что я уже не раз собирался сделать, если бы не газеты, в которые немец завернул хлеб. Номера были свежие, и я постоянно их перечитывал, черпая силы в сообщениях о поражениях немецких войск, все быстрее отступавших на всех фронтах в глубь рейха.