Подруга Хелены посмотрела на меня с жалостью:

— Но ведь вы полтора года не выходили на улицу! Вы и полпути не пройдете, как откажут ноги.

Она покачала головой, взяла меня за руку и добавила успокоительно:

— Лучше оставайтесь здесь. Надо переждать.

Она не падала духом. Вывела меня на лестничную клетку, к окну, выходящему на противоположную сторону дома. Целый квартал двухэтажных домиков поселка Сташица вплоть до Фильтров был в огне. Слышался треск горящих стропил, шум падающих перекрытий, крики людей и выстрелы. Облако красно-коричневого дыма закрывало небо. Когда ветер на минуту развеял его, вдалеке на горизонте сталясно виден трепещущий красно-белый флаг.

Проходили дни. Помощи из центра города все не было. Привыкнув годами скрываться ото всех, кроме группы друзей, помогавших мне, я не мог пересилить себя и выйти из своей комнаты на глазах у соседей, чтобы жить со всеми общей жизнью в нашем отрезанном от остального мира доме. Тот факт, что я здесь прячусь, не улучшил бы жильцам настроения. Немцы расправились бы с ними с особой жестокостью, узнав, что в доме находился «неариец». Кроме того, мое присутствие никак не облегчит их положения. Я решил ограничиться все тем же прослушиванием через дверь разговоров, которые велись на лестнице.

Новости не радовали: в центре города все еще шли бои, подкрепления извне так и не поступило, а в нашем районе немцы усилили террор. В одном из домов на улице Лангевича украинцы сожгли всех жильцов заживо, в другом — всех расстреляли, а где-то поблизости убили известного актера Мариуша Машинского. Соседка снизу перестала ко мне приходить, ей хватало своих забот. У меня кончалась еда, состоявшая теперь только из остатков сухарей.

11 августа нервозность и беспокойство в доме заметно возросли. Прислушиваясь через дверь, я не мог понять, в чем дело. Все жильцы собрались на нижних этажах и совещались, то громко, то вдруг совсем неслышно. В окно я видел группки людей, которые время от времени выскальзывали из соседних домов и тихонько подкрадывались к нашему, а потом такими же перебежками двигались дальше. Вечером люди с нижних этажей бросились вверх по лестнице, и часть из них оказалась у моей квартиры. Из их перешептываний я узнал, что в здание ворвались украинцы. Но на этот раз они пришли не затем, чтобы убивать. Пошныряли по подвалам, забрав запасы сложенных там продуктов, и ушли. Вечером я услышал скрежет у своих дверей: кто-то снял висячий замок и быстро сбежал по лестнице вниз. Что это могло значить? В тот день улицы засыпали с самолетов листовками, только чьими?

12 августа на лестнице началась паника. Люди в ужасе бегали вверх и вниз. Из обрывков разговоров я понял, что дом оцеплен немцами и его приказано немедленно покинуть, поскольку он сейчас будет разрушен артиллерией. Я было бросился одеваться, но тут же осознал, что не могу выйти на улицу, потому что сразу попаду в руки СС и меня расстреляют. Решил остаться. С улицы доносились выстрелы и гортанный крик:

— Всем выйти! Немедленно покинуть дом!

Я выглянул на лестничную клетку. Было пусто и тихо. Я спустился на половину лестничного марша и увидел в окно, выходивщее на Сендзевскую, — танк, пушкой нацеленной на наш дом, на высоту моего этажа. Через мгновение увидел пламя, ствол пушки дернулся, и я услышал грохот рухнувшей рядом стены. Вокруг танка бегали солдаты с закатанными рукавами и с какими-то жестянками в руках. С первого этажа начали подниматься клубы черного дыма, снаружи — вдоль стен, а внутри — по лестничной клетке. Несколько эсэсовцев зашли в дом и быстро взбежали вверх по лестнице. Я закрылся в комнате, высыпал на ладонь полный флакон таблеток сильного снотворного, которым пользовался во время приступов болей в печени, а рядом поставил пузырек с опиумом. Хотел проглотить снотворное и запить его опиумом, как только немцы начнут ломиться в дверь. И тут же, ведомый необъяснимым инстинктом, передумал. Выскользнул из комнаты, добежал до лесенки, ведущей наверх, и, оказавшись под крышей, оттолкнул лесенку и захлопнул за собой люк.

В это время немцы разбивали прикладами двери квартир на четвертом этаже. Один из солдат поднялся выше и зашел в мою комнату. Остальным, наверное, казалось, что оставаться дольше в этом доме небезопасно, и они торопли его:

— Schneller, Fischke!

Когда их шаги утихли, я спустился с крыши, где уже начал задыхаться от дыма, поступавшего через вентиляционныеотверстия из квартир снизу, и вернулся в свою комнату. Я надеялся, что подожжен только первый этаж, для устрашения, и жильцы после проверки документов, вернутся в свои квартиры. Взяв какую-то книжку, пытался читать, но не мог понять в ней ни слова. Отложил чтение в сторону, закрыл глаза и стал ждать, пока не услышу человеческие голоса.

Снова выйти в коридор я решился только с наступлением сумерек. Моя комната все больше наполнялась чадом и дымом, красноватым в отблесках огня, освещавшего все за окном. На лестничной клетке стоял такой густой дым, что не было видно перил. С нижних этажей доносился гул сильного пожара, треск горящей древесины и грохот падающих перекрытий. Спуститься по этой лестнице вниз, было невозможно.

Я подошел к окну. На небольшом расстоянии от дома стояло оцепление СС. Штатских среди них не было. Весь дом был охвачен огнем, а немцы, повидимому, ждали только, когда огонь охватит верхние этажи.

Вот так, значит, выглядела моя смерть — смерть, что ходила за мной по пятам целых пять лет, а я ускользал от нее, и надо же было, чтобы она настигла меня именно сейчас. Сколько раз я пытался представить ее. Думал, что немцы схватят меня и будут пытать, а потом застрелят или удушат в газовой камере. Но и помыслить не мог, что сгорю заживо.

Коварство судьбы вызвало у меня приступ смеха. Я был совершенно спокоен, с полным сознанием того, что изменить ход событий уже нельзя. Осмотрелся в комнате: ее контуры в сгущающемся дыме и сумраке стали нечеткими, и это производило страшное, гнетущее впечатление. Мне было все труднее дышать, я чувствовал нарастающий шум в голове и почти терял сознание. Первые признаки отравления угарным газом.

Я снова лег на топчан. Какой смысл позволить спалить себя живьем, если можно этого избежать, проглотив снотворное. Все равно моя смерть будет намного легче, чем смерть родителей, братьев и сестер в Треблинке. В эти последние минуты я думал только о них.

Достав флакончик с таблетками, я высыпал их все в рот и проглотил. Хотел выпить и опиум — как наркотик, для верности, — но не успел. Таблетки, принятые на пустой желудок, подействовали мгновенно.

Я уснул.

Я не умер. Наверное, таблетки были слишком старые. Очнулся утром. Меня тошнило. В голове шумело, в висках стучало, глаза вылезали из орбит, а руки и ноги были как парализованные. Говоря по правде, меня разбудило какое-то щекотание по шее. По мне ползала муха, наверное, тоже полуживая и одуревшая от пережитого за эту ночь. Мне пришлось напрячь все силы, чтобы отогнать ее.

Первым моим чувством было не разочарование, что не умер, а радость, что остался жив. Я ощущал неудержимое, просто животное желание жить любой ценой. Лишь бы теперь как-нибудь спастись, раз уж удалось пережить эту ночь в горящем доме