— Ты куда нас завел?

— Сюда…

— А теперь мы куда?

— Да-а-а-а… — впрочем, это было уже эхо.

Пол собрался с силами, мыслями и впечатлениями, подошел к измотанным многочасовой побежкой по лабиринту рабам и быстро вырубил всех троих тычками сапога в темечко.

— Пять. Или шесть?.. — спросил Гендер у статуи, но та молчала. — Далеко он не мог уйти, у него желтуха. Гепатит у него хронический… Хронический гепатит. Утиный и гусиный. — Отчего-то мысль о том, что необезвреженным в недрах лабиринта бродит наиболее хворый из рабов, доставляла наймиту некоторое спокойствие. Он посветил «глазом» на сомлевшего, оказавшегося Редедей, хотел наступить на откинутую безвольно в сторону кисть руки, и вдруг пожалел: пальцы-то у раба были все-таки киммерийские. А ведь коль об этом побеге, он же подкоп, не докладывать — если только уже не доложили — то, глядишь, через одиннадцать с чем-то (или восемь без чего-то? — в наймитах Пол перестал следить за календарем) лет будет этот курвин выблевон опять вольным киммерийцем. Чего ж ему пальцы-то ломать без надобы?

Да еще имя у него такое киммерийское, коренное — Редедя. Пол за всю жизнь многих Редедей знал, кого-то даже лечил, один даже ему запомнился, потому что фамилия у него была довольно красивая — Гаврилов. Впрочем, тот Редедя Гаврилов давно спит мирным сном на Сверхновом кладбище, будучи зашиблен в Южных Каменоломнях, куда попал десятником по жалобе бобров на умышление против них шкурное… А этот вот Редедя, раб Листвяжный, валялся сейчас в ногах у наймита Гендера.

Из темноты вылез Варфоломей, он нес на руках Матвея, видимо, конченого, а гепатитника гнал перед собою тычками; весь торс парня был обмотан веревкой, оборванный конец которой парень зажал в зубах. Первой мыслью Пола было: «Поймал-таки гепатитного!» Второй его мыслью было, что веревки, ведущие к выходу из лабиринта, оборвались у них обоих. Но третья мысль успокоила, и ее он высказал вслух:

— Ничего, револьверы почти полные… В крайнем случае расстрелять можно… лишние патроны. А найдут нас и так. Варфоломейка, тут статуя стоит! И призрак ко мне выходил. Думаю — Конан-варвар лично!

Варфоломей засиял.

— Статуя?.. Тяжелая? Крупная?

— Сам смотри.

Гендер осмотрел приведенных Варфоломеем пленных, гепатитнику добавил по темечку, свалил всех в общую кучу, потом перевел луч на статую.

— Ух ты… Вылитый дедушка Роман, только с веслом! Пудов, поди ж ты, с тысячу!..

— Охренел ты, Варфоломейка, в нем их десяток или два. А вот скажи, куда нам теперь с этой навозной кучей?

В куче что-то заурчало, потом сказало удушенным голосом:

— Нету выхода отсюда, нету! И вы с нами сгниете! Кто в лабиринт вошел, тот из него не выходит!

— А ты, значит, взял да и вошел, чтоб не выйти? — Гендер профессионально призвал на помощь иронию, хотя похолодел — Вот вас мы тут оставим. А сами уйдем. Это вы — как хотите. Сами сюда дорогу продолбили, сами выдалбливайтесь.

— Ладно, дурни, сейчас выведу… — сказал из темноты голос Нинели — Пятеро пусть между вами ползут, а вы за мной идите. Шестого Фоломейка пусть несет, похоронить надо… однако надо. Надо… Пошли назад, из этого места другого выхода нет, сто лет как замурован сюда вход. Двести лет… Не помню. Ты дедушку с веслом не трожь, Фоломейка… Потом его отнесешь. В нем ценность большая. В тебе сила большая. Обе вовсе без пользы…

Дорога в Подселенцевский подвал оказалась на диво короткой — меньше, чем занял бы путь по набережной от крыльца дома камнереза до Рощи Марьи, — Нинель в темноте знала прямую дорогу. У Пола отваливались ноги — он-то набегал много верст. Варфоломей то и дело наступал то на руку, то на ногу кому-нибудь из рабов, в мыслях у него была одна лишь «тяжелая и крупная» статуя. Что думали рабы — неизвестно, однако по одному пролезли в продолбленное ими же отверстие. К удивлению Пола, никто никакой полиции не вызвал. В подполе, освещенном всеми переносными светильниками, какие нашлись в доме, стоял Федор Кузьмич, разложивший перед собою на каменном столе хирургический инструментарий. Доня была уже в белом халате, — ее, видать, назначили ассистировать.

— Вижу, пациентов поубавилось… — сказал Федор Кузьмич, выворачивая веко Сырцову. — Штраф хозяину платить придется. Шесть раз тысячу восьмушек обола. Это двадцать восемь целковых с мелочью, если на царские считать. Два империала. Если не хотят почтенные… господа рабы ехать в Римедиум, то, скажем… придется баклушами?

— Придется… — угрюмо промычал Овосин, и сразу после этого взвыл: в его разорванную щеку хирург чего-то плеснул.

— Самообслуживание, однако — пробормотал Федор Кузьмич, — так что ты там, Нинель, про нового царя говорила?..

— Ничего я не говорила, — сказала Нинель, уходя по лестнице вверх, в подвале ее помощь больше не требовалась. — Я пошла, пошла. Пеленок шелковых купить надо Павлику, вот я что говорила. Офени, бывает, приносят. То есть джинсы, я сказать хотела. Тьфу, каких пеленок… Четыре уж года, как не нужны, вырос-то Павлик как быстро… А штраф завтра заплатим, квитанцию в городской банк на архонтсовет. «Раб, одна штука, истреблен полностью за неуважение к архонту, к царю и прочая». Заодно пеленки куплю. Ох, да какие пеленки, что они все в голову лезут, Павлик давно на горшок просится. Велосипед двухколесный, лодку там… Бедный лодочник, полы ему все поломают…

Бормотания Нинели, как обычно, никто не слушал. Гендер и Варфоломей, привалившись друг к другу спинами, тяжело отдыхали: ответственный это труд, нелегкий — отлавливать беглых рабов. Варфоломей подремывал, мечтая о новой тяжелой статуе. Пол Гендер чистил оружие — на всякий случай. Оперируемые без наркоза, битые, ломаные и рваные рабы вопили. Но никто их не слушал за пределами дома Подселенцева. Орут рабы — ну и пусть орут. С жиру, значит, бесятся.

Великого дня Христова не знаю и по приметам гадаю: Великий пост христианский бывает раньше мусульманского байрама на 9 или 10 дней <…> Месяц март пошел, и я заговел в неделю с мусульманами, говел месяц <…>Нет Бога, кроме Аллаха.

Афанасий Никитин. Хожение за три моря

Пресловутое шило в мешке, которое традиционно считается трудным для утаивания, занимает в смысле трудности засекречивания лишь второе место: куда трудней скрыть новость в Киммерионе, где все спокон веков знают всех. Не по злому умыслу обмолвилась Гликерия с соседями о том, что в подселенцевском подвале теперь статуя есть. Древняя и вся красивая такая, «Дедушка Аполлон с веслом Киммерийский». Не сообразила старая дева, что соседи у нее, живущие следом за Астерием-лодочником Вера и Басилей Коварди, отнюдь не просто мужик да баба, а два художника, члены Гильдии Художников, небольшой по меркам Киммерии, меньше ста человек, но зверски влиятельной (попробуй без утверждения Худсоветом Гильдии вырезать новую молясину, даже если делаешь копию придуманной во Внешней Руси — живо лицензию аннулирует Архонтсовет). Словом, попросились художники посмотреть на «Дедушку».