Потому что именно это и случилось с ними: они полюбили друг друга. Это не было животным актом ради того, чтобы зазвенело серебро в кошельке. Корасон любила этого мужчину. Любила его тело, запах, вкус его кожи.

Другие девушки говорили, что этому никогда не бывать. Что нет на свете женщины, которую бы он полюбил. Что никто не придет и не вытащит ее из болота скверной жизни, потому что она всего лишь маленькая деревенская девчонка, у которой чересчур темная кожа и косые глаза. Какая-то грязная метиска. Но потом пришел он. Он все же пришел. Он стал ее мессией.

Корасон взяла щетку с посеребренной рукояткой, которую он ей подарил, и стала аккуратно расчесывать черные гладкие волосы. Потом она взглянула на свой нос — он всегда казался ей крошечным по сравнению с широким и плоским лицом с маленькими черными глазками. Но это больше не беспокоило ее с тех пор, как он обхватил ее лицо крепкими теплыми ладонями и тихо пробормотал ласковые слова. У нее были клиенты, теперь уже немного, но они были. Им не нравилась ее внешность, он же, казалось, ее любил. Снова и снова его руки скользили по ее коже, словно он радовался контрасту их тел. Сейчас, не говоря ни слова, он наблюдал за тем, как она сидит перед зеркалом обнаженная, лишь на шее повязана шелковая красная лента. Корасон повернулась к нему.

— Хочешь рома, Густаво?

Он покачал головой. Она уже заметила, что он не употреблял дурманящих веществ. Он сел на кровать и похлопал рукой рядом с собой.

— Иди сюда, Корасон.

Девушка встала, подошла ближе, виляя бедрами, как ему нравилось. Она любила, когда Густаво смотрел на нее так, словно она сокровище. Тогда она чувствовала, что ее ценят, чувствовала себя легкой, как птица, которая может улететь куда угодно.

Но она больше никуда не хотела лететь.

Корасон раздумывала, не сказать ли ему о том, что у нее уже давно не было месячных, но все-таки решила промолчать. Сегодня они должны принадлежать только друг другу. Густаво еще слишком рано знать о ребенке.

Глава пятая

Калеб умер. Анна все время повторяла про себя эти слова, но так и не смогла до конца их осознать. Она понимала, что рано или поздно это произойдет. Со времени ее приезда прошло почти полтора года. За последние недели состояние Калеба значительно ухудшилось, с каждым днем ее муж становился все слабее, хоть и старался казаться таким же веселым, каким был когда-то. Каждый раз, когда Анна садилась у постели больного, она вспоминала, с каким возбуждением он рассказывал ей о своих планах. Она думала о его энтузиазме.

— А пампасы, Анна? Они такие огромные, что ты не увидишь ни конца ни края, только небо, такое высокое, что можно почувствовать Бога. И ты не сможешь сказать, где кончается земля и начинается небо. Многие, я слышал, теряли рассудок, когда видели это, но только не ты, Анна. Только не ты! Представляешь, там столько земли, что даже нам что-нибудь дадут. — Калеб весело рассмеялся, а потом пнул сучок, лежавший на краю дороги. После короткой паузы он задумчиво добавил: — Или я буду работать резчиком. Я люблю работать с деревом.

Анна поджала губы. Они мечтали о многом — и ничего не воплотилось в жизнь. Накануне отец снова грубо напомнил ей о том, что для нее ничего не изменится к лучшему.

— Они обещали бесплатный переезд, бесплатный земельный пай, финансовую поддержку, а что теперь? — Он поднял мозолистые руки и громко рыгнул перегаром. — Ничего нет, совершенно ничего. Нам ничего не остается, кроме как пробиваться с трудом. Конечно, везде можно найти работу, но у нас нет клочка земли, который можно было бы назвать своим, потому что все заграбастали эстансиеро. И среди них есть немцы. Да-да, наши земляки. Они ловко разделили между собой хорошие земли, они ведь не хотят конкуренции, особенно с такими, как мы. Может быть, они позовут нас работать батраками, но этим можно было заниматься и в Германии, и там, по крайней мере, было не так жарко. В новой стране можно найти только дерьмо. Взгляни на этот Буэнос-Айрес, на эту клоаку без канализации. У нас на родине в любом коровнике пахнет лучше. — Он сплюнул.

Анна с тихим вздохом опустилась на единственный табурет. Ее тело вдруг отяжелело, движения стали медленными. Она подумала о Калебе, о том, как он мучился, но ее глаза так и остались сухими. Прошла уже неделя после его смерти, и Анна давно выплакала все слезы.

Она осторожно положила руку на округлившийся живот. Должно быть, это произошло ночью, но только вечером следующего дня они обнаружили Калеба на окровавленных простынях, потому что, когда они уходили утром на работу, ни у кого не нашлось времени заглянуть в его комнату, а пьяный Генрих спал беспробудным сном. Когда заметили, что Калеб мертв, его тело уже окоченело. Анна сидела у постели мужа и молча смотрела перед собой в одну точку. Спустя некоторое время из ее глаз потекли слезы — из-за того, что случилось; из-за того, что ей больше не выразить Калебу свою любовь; из-за того, что он никогда не увидит ребенка. И в то же время Анна расплакалась от страха, не зная, что будет с ней дальше. Сможет ли она работать на месте того, кто умер? К тому же последние недели Анна уже не могла трудиться в полную силу. Дрожа от страха, она попросила Брейфогеля отпустить ее на несколько часов, чтобы похоронить мужа.

— Прими мои искренние соболезнования, — произнес Штефан Брейфогель и задумчиво взглянул на девушку, сидевшую по другую сторону стола. — Ты не хочешь мне еще что-нибудь сказать? — неожиданно спросил он.

Анна неуверенно посмотрела на него. Брейфогель указал пальцем на ее живот.

— Ты… ты… Ну, я предполагаю, что у тебя скоро будет ребенок. Я тоже когда-то испытал такую радость. Давно это было, но я помню, какой неповоротливой и бесформенной тогда была Кандида.

Анне показалось, что ее ударили в солнечное сплетение. Она старалась подыскать слова.

— Я, — запинаясь, начала она, — я думала… То есть вы раньше ничего не говорили, и я подумала… Я ведь всегда хорошо выполняла работу.

Штефан Брейфогель покачал головой.

— Это исключено, я не позволю тебе и дальше работать у меня. Что подумают люди? Они и так смеются над тем, что я взял в конюхи женщину.

Анна почувствовала, что дрожит.

— Я же все время хорошо работала.

— Но теперь… все слишком далеко зашло.

Штефан Брейфогель откинулся на спинку кресла.

«Бог мой, — подумала Анна, — мне так нужна работа! Мне все равно, что подумают люди, если бы вы только позволили мне остаться. Я буду работать, сколько смогу». Она постаралась сдержать слезы, но ей это не удалось. Теплые капли катились по щекам.

— Пожалуйста! — умоляла она.

Брейфогель снова покачал головой.

— Я больше ничего не могу для тебя сделать, Вайнбреннер. Я не могу больше смотреть на твое положение сквозь пальцы. Ты не оставляешь мне выбора.

— Пожалуйста! — повторила Анна, ненавидя свой дрожащий, умоляющий голос.