Когда в следующей книге от меня опять потребовали существенных изменений (причем таких, которые, на мой взгляд, означали бы хирургическое вмешательство с летальным исходом), я отказался от каких бы то ни было дискуссий. Мой друг Барух, которого назначили редактором моей книги — это была его первая редакторская работа, — поддержал меня в моей непреклонности. Правда, он просил меня не ссылаться на него в предстоящих баталиях, потому что в противном случае его работа в издательстве закончилась бы, не успев начаться. Когда я удрученно спросил его, что же мне делать с рукописью, если я не приму требования издательства (я почему-то сразу почувствовал, что с ним можно говорить откровенно), он закатил глаза и сказал: «Скажу вам честно — она не так уж сногсшибательна, как вам, может быть, кажется. Но если вы сделаете то, что от вас требуют, она станет еще менее сногсшибательной».

Никаких баталий не последовало. Я сказал: либо так, либо никак, и издательство ответило: значит, никак. Я почти в состоянии аффекта сунул рукопись в конверт и отправил ее в издательство «Элленройтер» в Мюнхене, в котором уже вышли две мои книги. Я там не знал ни души; обе публикации были организованы моим здешним издательством, и моего согласия никто не спрашивал. За несколько лет до того ко мне домой пожаловал сотрудник «Элленройтера», молодой человек со светскими манерами, имя которого я уже забыл. Кажется, его должность называлась не то представитель, не то шеф всех представителей, не помню. Он принес какие-то невиданные цветы для моей тогдашней жены; мы несколько часов подряд беседовали с ним о тенденциях развития современной литературы, и, уходя, он пообещал прислать мне кучу книг (которых я так и не дождался). Лучше было бы, конечно, послать рукопись на какое-то конкретное имя в «Элленройтере», но мне пришлось адресовать ее просто главному редактору. В тот момент, когда я опустил конверт с рукописью в почтовый ящик, я и стал диссидентом.

После этого у меня появилось какое-то странное чувство скорых перемен. Я ожидал, что от моей прежней жизни не останется камня на камне; причем я не знал, все ли эти перемены будут зловещими, или среди них будут и приятные сюрпризы. Когда я рассказывал об этом Аманде, она с недоверием спросила: неужели я действительно сначала опустил в ящик конверт с рукописью и лишь потом подумал о последствиях? Я кивнул, так оно и было. Она сказала: «На тебя это похоже». Кажется, за этими словами скрывался комплимент, внятный лишь для искушенного слуха. Кстати сказать, критика у Аманды всегда находила более открытые формы выражения, чем ее приветливость, хотя я не стал бы утверждать, что она страдала избытком одного и недостатком другого. Просто она никак не могла избавиться от своего вечного дурацкого страха перехвалить кого-либо или что-либо.

Я еще ждал реакции «Элленройтера», хотя бы уведомления о получении рукописи, когда мне вдруг позвонили из Союза писателей и пригласили для обсуждения «одного важного вопроса». «Так быстро?» — подумал я. Я спросил секретаршу, которая мне звонила, что это за «важный вопрос». Она ответила, что ей ничего не известно, ей поручили только узнать у меня, какой из трех предложенных дней меня устраивает. Всевозможные «обсуждения» были в Союзе писателей делом обычным, трудно представить себе повод, который мог бы показаться там кому-нибудь недостаточно важным для совещания или дискуссии. Я согласился на ближайшую предложенную дату встречи и решил раньше времени не придавать значения этому событию. В отличие от Аманды, которая, по ее утверждению, уже знача, что меня ждет в Союзе писателей.

В помещении, куда меня провела секретарша, сидели двое коллег (один романист и один драматург, чьи публикации не совершили переворота в истории литературы) и незнакомый мне господин. Только он один поднялся и протянул мне руку, назвав свою фамилию, которую я не расслышал и которая все равно наверняка была ненастоящей. (Это предположение понравилось Аманде, она небрежно кивнула, словно говоря: «Наконец-то ты хоть что-то начинаешь понимать».) От меня не укрылось, что выражение лиц у всех троих было необычайно серьезным (Аманда: «Неудивительно — ты же для них уже покойник»), мне указали на стул. Я окинул взглядом стол и понял, что ситуация действительно серьезная: на столе лежала моя рукопись, рядом открытый конверт с адресом «Элленройтера», написанным моей рукой. Аманда не удивилась даже этому, хотя это, с ее стороны, вполне вероятно, уже была игра.

Поскольку мои собеседники вскоре заговорили в унисон, как будто одним голосом, поскольку это были даже не отдельные роли, а одна роль на троих и ни о какой даже малейшей разнице в их мнениях не могло быть и речи, то нет нужды и конкретизировать их образы. Каждый вроде был сам по себе, а вместе они составляли одно целое противной стороны. Они не торопились, они предоставили мне возможность как следует переварить сюрприз. Как же должен вести себя диссидент во время своего первого испытания на прочность? Аманда, конечно, встала бы и молча ушла; я сказал ей это, и она кивнула. Я же, напротив, остался сидеть, злой оттого, что меня застали врасплох. Страха у меня не было, хотя это легко утверждать, когда все позади. По-моему, мои мысли просто остановились. Телефонный звонок вырвал меня из оцепенения. Они сняли трубку и положили ее рядом с аппаратом — настолько важен был наш разговор. Аманда сказала: «Ну да, чтобы тот, кто звонил, мог тоже послушать, о чем идет речь». Я сказал: «Отстань! Они сначала нажали на рычаг». Хотя поклясться, что так и было, я бы не мог.

Они сказали, что мне, вероятно, не нужно объяснять причину предстоящего разговора. Я ответил: по — видимому, речь пойдет о правонарушении. Они подтвердили правильность моей догадки. Обе стороны сообщили друг другу, в чем, по их мнению, заключается это правонарушение, но это была всего лишь маленькая разминка. Когда я поинтересовался, верно ли я понял, что издательство «Элленройтер» прислало им мою рукопись на одобрение, мне ответили, что я не осознал всей серьезности положения. Кто — то сделал какую-то пометку в блокноте, кто-то закурил трубку. Я сказал, что очень сожалею, но в таком маленьком помещении предпочел бы обойтись без табачного дыма (что было скорее выражением моего настроения, чем правдой). Они открыли окно. Они явно имели поручение попытаться договориться со мной по-хорошему.

Неужели я действительно из-за одного-единственного, вполне возможно, ошибочного решения своего издательства готов сжечь за собой все мосты и перейти на сторону врага, спросили меня. Я ответил, что меня чрезвычайно заинтересовали слова «ошибочное решение»; если уважаемые коллеги могут поручиться, что издательство изменит свою позицию, то тему нашей дискуссии можно считать исчерпанной. Короткая пауза; представители противной стороны обменялись серьезными взглядами и ответствовали, что нам не следовало бы начинать разговор с шантажа. Благосклонность их быстро кончилась, разговор принял более грубый характер (например, меня спросили: неужели сомнительное удовольствие вызвать у наших врагов маленький дешевый резонанс мне и вправду дороже всех знаков признания и заботы, в которых у меня здесь не было недостатка?), никому из них так и не пришло в голову ничего нового. Я не хочу долго мусолить этот эпизод — это Аманде захотелось подробностей, а в новелле он вообще не упоминался. В конце концов я, не спрашивая позволения, взял со стола свою рукопись и конверт и удалился со словами: «Если господа пожелают продолжить знакомство с рукописью — в подвале издательства должны быть еще две копии». Уходя, я чувствовал спиной гневные взгляды своих собеседников.