Настроение Генри было испорчено: просыпать не стоило. Вздохнув, он еще раз посмотрел на склонившуюся над прядями льна женщину и поплелся к ручью.

Умывшись и позавтракав холодной кумарой — по маорийскому обычаю, есть пришлось прямо на улице, — он подвесил корзинку с остатками пищи на сук и с неохотой накинул на плечи мохнатый плащ из шкурок киви. Плащ ему подарил Тауранги, обрадованный возвышением друга. Жаркое утро не располагало к такой одежде, но Генри был тохунга, и выбирать не приходилось. Узелок с рубашкой, брюками и башмаками, а также шляпу и отцовскую куртку Генри держал в хижине подвешенными к потолку, чтобы предохранить от сырости. Раздаривать одежду воинам ему рассоветовал Тауранги. Да и сам Генри при здравом размышлении пришел к выводу, что европейский костюм еще пригодится. Мало ли что может случиться.

Сегодняшний урок не представлял интереса — почти все ученики ушли громить ваикато. Десяток юнцов — ради них вот уже неделю облачается Генри в свой не по погоде теплый плащ. С наступлением весны вечерние занятия в школе закончились; Ее выпускники выдержали обряд посвящения в воины и влились в ряды боевых отрядов Те Нгаро, продолжая тем не менее по утрам заниматься с Хенаре. И хотя после многомесячной зубрежки их головы были туго набиты десятками мифов и легенд, учились они старательно. Генри с нетерпением ждал возвращения войска.

Подойдя к обсаженному резными столбами зданию школы, Генри удивился тишине. Похоже, школа была пуста. Сунув голову под дверную циновку, Генри убедился в этом.

Что-то произошло. Но что?

— Иди сюда! — позвал Генри пожилую женщину, несшую на плече сосуд из тыквы.

Маорийка опасливо взглянула на него и, расплескивая воду, поспешила скрыться за углом.

Генри выругал себя: он забыл, что женщины не смеют приближаться в пору занятий к зданию школы, в это время оно для них — табу. Однако в ее поведении было нечто настораживающее. Очень уж испуганно она метнулась от него.

Он огляделся. Поблизости не было никого, кто мог бы сказать, куда делись школяры. Только на противоположной стороне площади блестели на солнце согбенные спины рабов, принадлежавших вождю Раупахе. Рабы добывали огонь принятым у маори способом трения: один из них стоял на коленях и быстро тер сухой палочкой ложбинку в куске старого пня, а второй держал наготове пучок сухой травы, чтобы подхватить искру.

Генри знал, что в его положении разговаривать с рабом было бы верхом неприличия. Но беспокойство взяло верх над благоразумием. Он быстро перешел через площадь и, подойдя к рабам, негромко спросил:

— Почему пуста школа?

Из ложбинки поднимался голубоватый дымок, через несколько мгновений огонь был бы добыт. Но, услышав голос тохунги, раб бросил палочку и разогнул сутулую спину. Тусклые глаза смотрели на Генри без выражения, капли пота прочертили полоски на исхудалых щеках. Раб тяжело дышал, острые ребра раздували татуированную грудь.

— Где мои ученики? — еще тише спросил Генри, с состраданием глядя на этого когда-то красивого и сильного человека.

Раб закрыл глаза и покачал головой. Его напарник, еще более изможденный голодом, смотрел себе под ноги.

Генри пошел дальше. Вот с чем здесь он никак не мог мириться — с рабством. Оно было пожизненным: ни одно маорийское племя не приняло бы назад воина, побывавшего в плену. Попасть в руки врага было худшей долей, чем смерть. Рабы не были людьми — их не замечали, их приносили в жертву богам, убивали из прихоти. Они выполняли самые грязные работы, питались объедками вместе с собаками. Храбрые и гордые воины превращались в рабстве в придавленные судьбой существа. Они ничему уже не радовались, ничему не удивлялись, ничего не хотели.

Тревожимый подозрениями, Генри миновал частокол, хижину ушедшего воевать Нгахуру — одного из приближенных к Те Нгаро вождей — и вышел на улицу, в конце которой стоял полуразрушенный домик старого Те Иети. На его пути то и дело попадались занятые приготовлением пищи женщины и греющиеся на солнышке старики, но Генри, замечая их настороженные взгляды, решил разузнать все от отца Парирау, с которым у него завязалось что-то похожее на тайную дружбу. На людях они почти не общались: у тохунги не могло быть приятелей из сословия зависимых. Но по вечерам они любили подолгу беседовать в домике Генри. Только появление Парирау могло выдворить оттуда словоохотливого Те Иети.

Как и предполагал Генри, лысый старичок сидел на своем излюбленном месте — в тени широколистой пальмы никау, неподалеку от дома.

— Хаэре маи, — приветливо поздоровался Генри, подсаживаясь.

Запавшие глаза Те Иети метнулись вправо-влево. Он еле слышно пробормотал ответное приветствие.

«Вот как! — отметил Генри. — Кажется, дела и в самом деле плохи».

— Скажи мне, Те Иети, что могло…

Старик вскочил как ужаленный. Так напугала его протянутая к нему рука пакеха-тохунги.

«Взбесились они все, что ли?» — с раздражением подумал Генри.

Прижавшись спиной к волосатому стволу, Те Иети еще раз пугливо осмотрелся.

— Уходи, Хенаре… Твоя школа — табу. И ты сам — табу. Это все Раупаха… Беги к своим пакеха… Беги скорей…

Генри побледнел. Поднявшись с земли, он уставился в морщинистое лицо Те Иети.

Он не видел, что из темного проема двери на него с состраданием смотрели полные слез глаза.

Он не слышал подавленных всхлипываний. Он был слишком поражен тем, что сообщил ему старый Те Иети, чтобы замечать что-либо вокруг.

Раупаха объявил его табу. Это означало одно из двух: изгнание или смерть.

в которой Раупаха бросает Генри Гривсу тяжкое обвинение

Терзания женщины и волны океана не знают отдыха.

С детства слышит Парирау эту пословицу, но никогда не задумывалась, почему мать так часто повторяла ее.

И вдруг детство кончилось. Смешливой девчонки не стало. И Тауранги был первым, кто заметил, как хороша Парирау.

«Ты похожа на деву-рассвет, и глаза мои светятся, когда глядят на тебя», — шепнул он ей прошлым летом, когда вся молодежь деревни отправилась к устью реки на рыбную ловлю. Течение переплело лески их удочек, и Тауранги, распутывая прозрачные жилки, впервые оказался так близко к ней.

Она рассмеялась и, дернув удилище, оборвала костяной крючок. Но слова юноши тревожно укололи сердце. Всю ночь она проворочалась на циновке, много раз переживая услышанное от сына Те Нгаро. Ее бессонница вызвала опасения у Те Иети. Старик решил, что глаза дочери поражены Матарики — созвездием, от которого слепнут.

С тех пор беспокойство не покидало ее. Тауранги уходил на охоту, сутками пропадал в военных дозорах, а она не находила себе места, думая о нем. Ничто иное не могло взволновать ее. Даже горе отца во время разорительного муру всерьез не тронуло ее. Зато мысль о том, что было бы, если б Тауранги хоть на сутки остался в плену у ваикато, заставила ее проплакать всю ночь. Это счастье, что ее любимый оказался отважным и ловким и сумел избежать позора рабства. Это счастье, что рядом с ним был юный пакеха с волосами цвета соломы и солнца.