Я попыталась представить, кого в Ланскне можно было бы соблазнить тем, что предлагает Моргана. Здешние жители далеко не сразу сумели смириться с тем, что прямо напротив церкви открылась шоколадная лавка, – да разве смогут они когда-либо принять такую особу, как Моргана Дюбуа?

Я подошла к окну и снова посмотрела в ту сторону: уже и жалюзи опущены. А может, у нее клиент? – прозвучал у меня в ушах чей-то слабенький голосок. Может, и еще до кого-то донеслась из-за пурпурной двери ее песнь сирены? Может, этот «кто-то» всегда втайне мечтал сделать себе тату? Может, она заметила, как эти люди заглядывали к ней в окна? А потом предложила им кофе и рассказала несколько сказок об индейцах майя: «Для вас какой-нибудь зверек или, может быть, птичка…»

Все это не имеет значения, твердо сказала я себе. К Пасхе ее здесь уже не будет.

Понедельник, 20 марта

Итак, несмотря на безмолвное презрение тетушки Анны, Мими оставалась счастливым ребенком. Я научился прятать ее в те дни, когда у тетушки бывали гости; гостей она принимала каждую неделю по средам, сразу после церкви, то есть примерно в полдень, и угощала их чаем с птифурами и пирожными, а иногда и тортом, купленным в кондитерской. По средам приятельницы тетушки Анны, все как одна в черных перчатках, обсуждали свою работу «с бедными», словно мы с Мими не ходили в обносках, сто раз надставленных, и в таких изношенных башмаках, что подметки у них были тоньше церковных облаток. Впрочем, по средам нас обоих старались убрать с глаз долой, и мы – поскольку тетушка Анна была занята с гостями и не имела возможности проверять, чем мы занимаемся, – частенько этим пользовались, чтобы удрать подальше от дома и обследовать ближние леса и поля или поиграть у реки.

Одно место Мими особенно любила: там был старинный колодец и рядом с ним огромный старый дуб. Возле колодца даже насос стоял, только им больше никто не пользовался. Все ходили к тому колодцу, что на площади за церковью, – из него теперь только растения на кладбище поливают. У того старого колодца Мими могла сидеть часами, глядя, как вода тонкой струйкой течет по неглубокому каменному желобу, когда я нажимаю на ржавую ручку насоса. А еще она любила дрызгаться в грязноватой луже, вечно стоявшей возле колодца, и смеялась при этом как сумасшедшая. Колодец был накрыт деревянной крышкой, которую еще и болтами привинтили во избежание несчастных случаев. Мими знала, что карабкаться на этот прогнивший деревянный круг ни в коем случае нельзя, потому что он может проломиться, и тогда она упадет в колодец. Я знаю, Рейно, вы мне не поверите, но я, несмотря на все недостатки в ее развитии, всегда был с ней терпелив и никогда не поддразнивал, как мог бы делать любой другой мальчишка. Подозреваю, что такая добродетель, как терпение, кажется вам совершенно мне не свойственной. Не исключено, что меня уже память подводит, но, возможно, одной лишь Мими удавалось пробудить в моей душе самые лучшие чувства. В общем, мы с ней отлично ладили. По характеру я был одиночкой, и в школе меня считали молчаливым, угрюмым, невнимательным ребенком. В этом я, наверное, был похож на отца – так, по крайней мере, утверждала моя тетя. Но когда она так говорила, в ее словах не ощущалось ни капли тепла. Я чувствовал, как ей хочется, чтобы я стал другим – и в церкви помогал, и в церковном хоре пел, и к первому Святому Причастию готовился. Однако я упорно отказывался все это делать, несмотря на явное и весьма ощутимое неодобрение со стороны тетушки Анны. А может, как раз из-за него. Наш кюре – не ваш предшественник, Рейно, а тот, что был перед ним, – хоть и хвалил тетушку за преданность церкви, но в отношении детей спрашивал с нее строго. Но Мими было просто невозможно заставить спокойно высидеть службу, и поскольку нянчиться с ней приходилось именно мне, то я всячески избегал посещений церкви (вместе с Мими, разумеется). И тетя получала от священника очередную «черную метку» на всю последующую неделю, что, естественно, вызывало ее возмущение, и сердилась она уже на нас обоих. Так оно и шло, и все мое детство – это непрерывная череда попыток сбежать от тетки, закономерных упреков и наказаний. Но однажды мы получили из Ренна письмо, из-за которого наша жизнь совершенно переменилась.

Я добрался примерно до середины манускрипта и, наверное, почитал бы еще, но тут в мою дверь кто-то громко постучал. Оказалось, это Мишель Монтур, и по выражению ее лица я сразу догадался, что она пришла жаловаться.

– Отец мой, – начала она, – к сожалению, мне пришлось пропустить воскресную мессу. Но у меня состоялся разговор с Вианн Роше.

Ого! Я все еще раздумывал, стоит ли мне пригласить эту особу в дом, и решил, что сделать это придется, ибо, как гласит поговорка, вампира следует пригласить войти до того, как он успеет насытиться.

– Я полагаю, у вас сейчас вообще очень много дел, – сказал я, надеясь, что она подтвердит мое предположение.

– Нет, что вы, отец мой, – тут же возразила Мишель, – для вас у меня всегда время найдется!

Ну, вот все само собой и решилось, и я, проявив чуть теплое гостеприимство, пригласил ее войти.

– Присядьте, пожалуйста, – сказал я. – А я сейчас кофе сварю.

Распространяя сильный запах гардении, она уселась в гостиной и, разумеется, тут же заметила зеленую папку.

– Вы ведь исповедь отца читаете, не так ли? – Она, прищурившись, вглядывалась в неразборчиво написанные строки, очевидно пытаясь обнаружить там хотя бы упоминание своего имени, и я подумал: вряд ли ты его там обнаружишь! Во всяком случае, до сих пор речь там шла исключительно о далеком прошлом.

Я демонстративно захлопнул папку, заметив:

– Боюсь, это сугубо конфиденциально. – И, сунув папку под мышку, пошел варить кофе. Если бы я оставил папку в гостиной, Мишель наверняка снова сунула бы туда свой нос. Такие вечно суют нос куда не следует.

Она, конечно же, потащилась за мной на кухню – вместе со своим проклятым запахом гардении! – и принялась жаловаться:

– Эта женщина просто невозможна! Впрочем, чего-то подобного и следовало ожидать.

– Какая женщина? – рассеянно спросил я, думая о том, что, может быть, Мишель не захочет ни сахару, ни сливок.

– Вианн Роше, разумеется! – с некоторым раздражением сказала она и прибавила: – Мне, пожалуйста, два кусочка сахара и немного сливок, отец мой. – Похоже, ей было прекрасно известно, что у меня в доме нет ни того ни другого. Я сунул руку в карман куртки и, к счастью, обнаружил там два кусочка сахара в обертке, которые захватил с собой из кафе Жозефины. Сам я сахар не употребляю, но иногда, когда бываю в Маро, прихватываю его для маленькой Майи, которая любит угощать сахаром лошадей.

– Боюсь, вам придется обойтись молоком, – извинился я.

– Разумеется, отец мой. Все-таки Великий пост. – Эта Мишель Монтур уже начинала меня бесить. Было же ясно, что плевать ей и на Великий пост, и на меня; она сюда явилась исключительно для того, чтобы пожаловаться на Вианн Роше, на Розетт и особенно на то, что Вианн отказывается даже обсуждать с Розетт завещание Нарсиса.