– Пока.

Он заспешил дальше, не оглянувшись.

Дома мама сказала, что звонил Вулич, и проворчала что-то еще про колготки. Аня, отказавшись от ужина, поспешно стала снимать со стены карту мира, на которой государства соцлагеря были отмечены по контуру красным. (Саша наверняка стал бы над этим смеяться). И, пока тлел маленький уголек ее счастья, записала в дневнике: «Мы шли вдвоем по темной дороге… (Что-то такое она, кажется, встречала у Грина), и мне было хорошо оттого, что рядом был ты, я говорила глупости и несла всякую чушь. Ты изредка улыбался и думал, наверное, что я такая смешная, и не понимал, зачем сегодня пошел со мной, а мне так не хотелось расставаться. Мне хотелось идти и идти, и я бы ничуть не устала и пошла бы за тобой хоть на край света».

Потом позвонила Редькина – спросила, что задано по физике.

– Да ничего не задано! Странная ты какая: контрольная же была!

Редькина сразу повесила трубку.

Мама напомнила еще раз про Вулича и про ужин.

Скоро поев, Аня решила почитать Грина. Вулич этим вечером был вообще ни при чем, да она просто про него забыла.

С девчонками Вулич бывал на короткой ноге. К нему бегали после уроков пить кофе. (Кругом пили чай – в основном грузинский.) Кофе, естественно, был не ячменный (какой всегда покупала мама, он назывался напиток «Народный») и даже не растворимый советский, что как-то ощущалось по духу. Советскому явно чего-то не хватало. Говорили, что кофеина: его якобы вытягивали из зерен для лечебных целей. Еще Вулич единственный из всего класса носил настоящие джинсы и кожаный пиджак.

В субботу Вулич позвонил еще раз – попросил у Ани текст «Солдатика». Свой он куда-то задевал, непонятно где оставил. Сам он зайти не мог, потому что родители ушли без ключей. Аня – как была в домашнем – сунула текст в сумку, надела пальто. Тихий вечер казался сказочным. Крупный снег сыпал сплошной стеной и скоро облепил ее с головы до ног. Снег был даже на ресницах, лез в рот – на вкус свежий и острый, как несладкое мороженое. Идти было хорошо в гуще этого снега, который одинаково наряжал и людей, и деревья в свадебный кружевной убор. А вот бы сейчас по дороге повстречался Саша Порошин. Аня бы не удивилась, если б он вышел навстречу в гусарском мундире.

В темном подъезде Вулича, где горела всего одна лампочка, Аня стряхивала с себя снег – с плеч, с шапки, с сапог… Наверху резко стукнула дверь, послышались быстрые шаги, потом мимо проскочила девчонка, на ходу застегивая пальто. Всхлипнула, почти ткнувшись в Аню. Ане так показалось, что это была Оля Редькина. Но скорее все-таки показалось, потому что… ну что могла Редькина делать у Вулича? Она никак не вписывалась в их компанию со своим лицом «шесть на девять».

Вулич открывать медлил. Открыв, на пороге тронул прядку ее волос, выбившихся из-под шапки. Ане стало щекотно и как-то еще… Она суетливо полезла в сумку, лепеча про обещанный текст.

Вулич сказал:

– Сперва согрейся.

Аня послушно скинула пальто, которое тут же подхватил Вулич, хотя засиживаться не собиралась. На ней было короткое платье в клеточку, а на ноге палец светил ярко-голо, прорвавшись наружу через дырочку. Вулич, кажется, засек этот палец и предложил тапочки.

Аня никогда прежде не бывала у Вулича вечером – комната, освещенная низким абажуром, казалась теснее, со всех сторон подступали темные вещи. Вулич сварил кофе. Текст он небрежно бросил на диван. Говорить, собственно, было не о чем. Леша включил радио, помещавшееся в кассетнике. Радио сразу сказало что-то про солнце сквозь сосны – по-русски, но с интонацией неуловимо странной. Либо же этот низкий голос был необычно низок для диктора. Фразы к тому же лепились нестандартно в окружении названия «Комсомольск-на-Амуре». Леша заметил интерес Ани, но пока промолчал.

– Это что? – Аня наконец спросила сама.

– Солженицын, – в голосе Вулича мелькнула хитринка.

– Солженицын? – почти по слогам переспросила Аня, ощутив, что сидит, выпучив глаза.

– «Голос Америки». А слышно как родной «Маяк», а?

– Солженицын, – еще раз на полувопросе произнесла Аня.

– Ты думала, он пасквили строчит на совдепию?

– Нет, по-моему, неплохо написано. – Аня в растерянности как будто бы с собой спорила.

– А то бы там плохое печатали!

Аня судорожно глотнула кофе, почти не ощутив его вкуса.

– У меня, кстати, все переписано на кассеты, могу дать послушать. – Леша подул себе в чашку.

– У меня кассетника нет, – торопливо ответила Аня.

– Тогда можешь у меня слушать. – Леша передернул плечами. – Вечерами все равно нечем заняться.

Аня опять глотнула из чашки, хотя в ней оставалась почти одна гуща.

– Поставь лучше музыку.

Леша включил кассету:

– Битлы, классика.

– Кто? – Аня переспросила. – «Битлз»?

– Нравится? А что ты в прошлом году про них говорила?

Вулич усмехнулся, имея в виду диспут о музыке классической и популярной, когда вопрос ставился: или – или.

– Так это же еще до революции было. Теперь, вон, для тебя и «Бони М» старье.

– «Бони М» старье, – согласился Вулич.

– А «Битлы» не старье?

– «Битлы» старье? Ну, знаешь ли… Еще скажи, что они учат нас буржуазной культуре.

– А чему тогда они учат?

– Да ничему плохому.

– Хорошему, да? А ты разве фотографий не видел, как безработные ночуют в метро?

На самом деле «Битлы» Ане нравились, но она стеснялась в этом признаться.

– Безработные – это те, кто не может найти работу по специальности, – засмеялся Леша. – Они не хотят мести улицы.

– А это не абсурд – забивать башку знаниями, чтобы потом мести ули… – вспомнив Сашу Порошина, Аня осеклась. – Было бы все так просто, там бы дети не голодали.

– А там никто и не голодает.

– Голодает!

– Не голодает! Ты фотографий не видела негритят с раздутыми животами?

– Так это в Эфиопии, а там социализм, между прочим.

– А в ЮАР, например, белые получают в четырнадцать раз больше негров!

– А негры в четырнадцать раз больше твоей мамаши! – Леша поднялся, чтобы перевернуть кассету.

– Ты уверен?

– Уверен. У меня в Западной Германии тетка.

Аня растерялась:

– А как она туда попала?

– Замуж вышла. – Леша, не замечая ее внутреннего смущения, продолжал: – Ты представь: она приходит в магазин, и ей тут же выносят на примерку десять пар туфлей.

– Туфель, – поправила Аня.

– Ну, туфель.

– Я пойду, – Аня вскочила. – Да, пойду.