Совершенно точно знал следующее. Во-первых, найти тот самый куст невозможно. Во-вторых, если я даже случайно на него набреду, то не узнаю. В-третьих, я никуда не уйду из этого парка, пока не найду куст. В-четвертых, завтра в полдень я должен забрать ключи от квартиры, а в шестнадцать тридцать две у меня самолет домой, в Ригу, Илзе обещала встретить, значит, на рейс нельзя опоздать. Очень хорошо. Когда берешься за абсолютно невозможное дело, точно знать, к которому часу оно должно быть закончено – великое утешение. И единственная опора.

Когда споткнулся об здоровенный древесный корень, упал, безнадежно испортив одежду, разбив колени и, кажется, довольно серьезно повредив локоть, почти заплакал не то от боли, не то от восторга: все в точности так, как в ту ночь! Кое-как поднялся, отряхнулся наощупь, все равно ничего не разглядеть, но ужасаться своему виду будем потом, а пока ясно, что я на верном пути.

Подумал: тогда я сперва бежал, а потом упал, получается, теперь надо бежать? Почему-то это показалось очень логичным. И побежал – медленно, неуверенно, тяжело, едва пересиливая боль в разбитых коленях, но это как раз совершенно неважно, главное – бежать, не останавливаясь, долго петлять среди деревьев, выскочить внезапно на поляну, заросшую густым кустарником, резко затормозить, услышав тихое мяуканье, опуститься на колени перед пахучим вечнозеленым кустом – самшита, или как он там называется, неважно, важно, что под кустом смирно лежит маленькая полосатая кошка с рыжим ухом, тычется мокрым носом в ладонь, недовольно мяукает, обнаружив, что этот глупый человеческий дурак снова пришел за ней без еды, но позволяет взять себя на руки, спрятать под теплую куртку и унести из парка – вот, кстати, куда? Ай, неважно. Главное сейчас – ее накормить, потом попробую тайком пронести в гостиницу, надеюсь, получится, а с завтрашнего дня у нас будут ключи от квартиры, где можно спокойно пожить, пока делаются все эти дурацкие прививки и выправляется специальный кошачий паспорт, ужасно все-таки много хлопот предстоит, и Илзе теперь придется нас ждать как минимум две недели, но тут уж ничего не поделаешь, чудес не бывает.

Впервые Ирма увидела его на третий день собственного новоселья, на том этапе затянувшегося праздника, когда хозяева, во-первых, обнаруживают, что не знакомы с доброй половиной гостей, а во-вторых, начинают прикидывать, как бы этак поделикатнее выставить всех за дверь (на следующей стадии вопрос о деликатности снимается, тогда решающее значение приобретают волевые, а порой и физические ресурсы конфликтующих сторон).

В этой непростой ситуации Ирма могла рассчитывать только на себя. Муж бросил ее еще на рассвете, когда их чудом отвоеванная у лихой судьбы и прижимистой родни комната была похожа на поле боя, забывшиеся хмельным сном гости в изысканных позах возлежали на ковре и диване, храпели, стонали, скалились, хоть новый «Апофеоз войны» рисуй, выйдет пострашнее, чем у Верещагина, никаких черепов не надо. В такой духоподъемной обстановке вероломный супруг оставил Ирму – не на час, не на два, на целые сутки. И был совершенно прав. Праздник праздником, а работу терять не стоит.

Ирма, конечно, надеялась, что гости заметят отсутствие хозяина и благоразумно последуют его примеру. До сих пор она считала, что любит шумные компании, но эта любовь не прошла проверку временем и местом действия. Больше никогда, говорила себе Ирма, никаких вечеринок у нас дома, ни за что. Ни-ког-да! Ну, по крайней мере, до Нового года – точно.

Пробудившись и без спросу прикончив остатки растворимого кофе, гости начали было прощаться, но некстати решили похмелиться на дорожку, обшарили карманы и послали за пивом безотказного Стасика. А он, растяпа, вопреки Ирминым надеждам, не удрал с общественной кассой, а, напротив, вернулся. И не с пивом, а с полной авоськой самого дешевого сухаря.

В два пополудни Ирма еще не была морально готова гнать всех на улицу бранью и пинками, но уже оценивала такое развитие событий как вполне вероятное и даже желательное.

Морщась, она отхлебнула из щербатого стакана кислое сухое вино, вызывающее не опьянение, а изжогу, молча убрала со своего колена чужую влажную руку, встала и отправилась на коммунальную кухню – поставить чайник, а заодно выяснить, насколько успели осложниться отношения с новыми соседями. Судя по тому, что на холодильнике Стоговых появилась цепь, увенчанная новеньким амбарным замком, Ирме предстояла серьезная дипломатическая работа. Или, что более вероятно, затяжная холодная война.

Нет, ну надо же, какие жлобы, устало подумала Ирма. Если мы молодые, веселые и бухаем третий день под Нину Хаген, значит непременно выхлебаем ваш вчерашний суп. Ночью, под покровом тьмы.

Впрочем, она не могла поручиться, что все гости, включая полдюжины подозрительных незнакомцев, которых поди еще выясни, кто, когда и зачем привел, готовы столь же высокомерно пренебречь чужим супом. И от этого сердилась на соседей еще больше. Чувствовать себя виноватой Ирма не любила.

– Врубаешься, какие жлобы?

Ирма сперва удивилась – с чего это вдруг ее мысли стали озвучиваться мужским голосом, да еще и с раскатистым, грассирующим «р». Но потом, конечно, сообразила: мужской голос – черт бы с ним, но вряд ли мыслительный процесс протекает на таком большом расстоянии от головы. И обернулась.

Обладатель голоса был невелик ростом, зато отменно упитан. Округлое, как у плюшевого медвежонка, тело, упакованное в линялый растянутый свитер и новенькие фирменные джинсы, висевшие на нем мешком, венчала неожиданно красивая голова – мастерская лепка, благородный профиль, длинные миндалевидные глаза, нежный, почти девичий рот, искривленный сейчас в брезгливой усмешке. Копна черных спутанных волос явно принадлежала кому-то третьему – не плюшевому толстяку, не изнеженному патрицию, а разудалому бродяге цыганских кровей.

Тоже мне, красавчик, подумала Ирма и надменно вздернула бровь.

Какой нелепый, подумала Ирма, что он делает на моей кухне, какого черта?

Натуральный Карлсон, мало ли, что не рыжий, подумала Ирма и невольно улыбнулась.

Все это не последовательно, а одновременно, по отдельности ее умозаключения ничего не стоили, зато их сумма была чем-то вроде правды о незнакомце.

– Ты откуда взялся? – спросила она.

– Из пизды, – с неуместной, ничем не оправданной грубостью рявкнул он. Тут же скорчил умильную рожицу и тоненьким детским голоском пояснил: – Из ма-а-а-мочкиной. – И, ослепительно улыбнувшись, заключил: – Живу я тут.

Карлсону положено жить на крыше, возмущенно подумала Ирма. А в соседней комнате, в коммуналке с общей кухней – перебор, я так не играю.

– Поверила, – обрадовался толстяк. – Расслабься, я не сосед. Стэндапа знаешь? Я с ним пришел. Сам не врубаюсь, зачем.

– Я тоже не врубаюсь, – сухо сказала Ирма.

Она попыталась вспомнить, был ли среди бывших одноклассников, старых приятелей, дальних родственников, однокурсников, друзей, которые заполонили их дом вчера ближе к ночи, кто-нибудь по прозвищу Стэндап, но толстяк не дал ей сосредоточиться.