– Ее задачей было заставить меня полюбить ее? – спросил я.

– Да.

– Она прекрасно с этим справилась, – с грустью сказал я. – Правда, это было и несложно.

– Жаль, что я вынужден вам это сказать, – сказал Виртанен.

– Теперь проясняются некоторые загадочные вещи, хотя я и не стремился их прояснить. Знаете, что было в ее чемодане?

– Собрание ваших сочинений?

– Вы и это знаете? Подумать только, каких усилий стоило им раздобыть ей такой реквизит! Откуда они знали, где искать мои рукописи?

– Они были не в Берлине. Они были надежно упрятаны в Москве, – сказал Виртанен.

– Как они туда попали?

– Они были главным вещественным доказательством в деле Степана Бодовскова.

– Кого?

– Сержант Степан Бодовсков был переводчиком в одной из первых русских частей, вошедших в Берлин. Он нашел чемодан с вашими рукописями на чердаке театра. И взял его в качестве трофея.

– Ну и трофей!

– Это оказался на редкость ценный трофей! – сказал Виртанен. – Бодовсков хорошо знал немецкий. Он просмотрел содержимое чемодана и понял, что это – мгновенная карьера.

– Он начал скромно, перевел несколько ваших стихотворений на русский и послал их в литературный журнал. Их опубликовали и похвалили. Затем он взялся за пьесу, – сказал Виртанен.

– За какую? – спросил я.

– «Кубок». Бодовсков перевел ее на русский и заработал на ней виллу на Черном море даже раньше, чем были убраны мешки с песком, защищавшие от бомбежек окна Кремля.

– Она была поставлена?

– Не только поставлена, она и сейчас идет по всей России как на любительской сцене, так и на профессиональной. «Кубок» – это «Тетка Черлея» современного русского театра. Вы более живы, чем даже можете себе представить, Кемпбэлл.

– Дело мое живет, – пробормотал я.

– Что?

– Знаете, я даже не могу вспомнить сюжет этого «Кубка», – сказал я.

И тут Виртанен рассказал мне его.

– Небесной чистоты девушка охраняет Священный Грааль. Она должна передать Грааль только такому же чистому, как и она сама, рыцарю. Появляется рыцарь, достойный Грааля.

Но тут рыцарь и девушка влюбляются друг в друга. Надо ли мне рассказывать вам, автору, чем все это кончилось?

– Я как будто впервые слышу это, – сказал я, – как будто это действительно написал Бодовсков.

– У рыцаря и девушки, – продолжал историю Виртанен, – появляются греховные мысли, несовместимые с обладанием Граалем. Героиня начинает упрашивать рыцаря убежать с Граалем пока не поздно. Рыцарь клянется уйти без Грааля, оставив героиню достойно охранять его. Так решает герой, – говорил Виртанен, – когда у них появляются греховные мысли. Но Священный Грааль исчезает. И, ошеломленные таким неопровержимым доказательством своего грехопадения, двое любящих действительно его совершают, решившись на ночь страстной любви.

На следующее утро, уверенные, что их ждет адский огонь, они клянутся так любить друг друга при жизни, чтобы даже адский огонь казался ничтожной ценой за это счастье. Тут перед ними появляется священный Грааль в знак того, что небеса не осуждают такую любовь. А потом Грааль снова навсегда исчезает, а герои живут долго и счастливо.

– Боже, неужели я действительно написал это?

– Сталин был без ума от нее, – сказал Виртанен. – А другие пьесы?

– Все поставлены, и с успехом, – сказал Виртанен.

– Но вершиной Бодовскова был «Кубок»? – спросил я.

– Нет, вершиной была книга.

– Бодовсков написал книгу?

– Это вы написали книгу.

– Я никогда не писал.

– «Мемуары моногамного Казановы»?

– Но это же невозможно напечатать!

– Издательство в Будапеште было бы удивлено, услышав это, – сказал Виртанен. – Кажется, они издали их тиражом около полумиллиона.

– И коммунисты разрешили открыто издать такую книгу?

– «Мемуары моногамного Казановы» – курьезная главка русской истории. Едва ли они могли быть официально одобрены и напечатаны в России, однако это такой привлекательный, удивительно высоконравственный образец порнографии, такой идеальный для страны, испытывающей недостаток во всем, кроме мужчин и женщин, что типографии в Будапеште каким-то образом осмелились начать их печатать, и каким-то образом никто их не остановил. – Виртанен подмигнул мне. – Один из немногих игривых безобидных проступков, который может позволить себе русский без риска для себя, это протащить через границу домой экземпляр «Мемуаров моногамного Казановы». И для кого он это протаскивает? Кому собирается он показать эту пикантность? Своему закадычному другу – старой карге – собственной жене.

– В течение многих лет, – сказал Виртанен, – существовало только русское издание, но теперь есть переводы на венгерский, румынский, латышский, эстонский и, что самое забавное, – обратно на немецкий.

– Бодовсков считается автором? – спросил я.

– Хотя все знают, что автор – Бодовсков, на книге не указаны ни автор, ни издатель, ни художник – они якобы неизвестны.

– Художник? – сказал я в ужасе, представив себе, что нас с Хельгой изобразили кувыркающимися нагишом.

– Четырнадцать цветных иллюстраций, как живые, – сказал Виртанен, – и на сорок рублей дороже.

– Хоть бы не было иллюстраций! – сердито сказал я Виртанену.

– Вам не все равно? – сказал он.

– Это все портит! Иллюстрации только искажают слова. Эти слова не предполагают иллюстраций! С иллюстрациями это уже не те слова.

Он пожал плечами.

– Боюсь, это уже не в вашей власти. Разве что вы объявите войну России.

Я поморщился и закрыл глаза.

– Что говорят о чикагских бойнях, про то, как они поступают со свиньями?

– Не знаю, – сказал Виртанен.

– Они хвастаются тем, что используют в свинье все, кроме визга, – сказал я.

– Да? – сказал Виртанен.

– Вот так я сейчас себя чувствую – как разделанная свинья, каждой части которой специалисты нашли применение. О господи, они нашли применение даже моему визгу! Та моя часть, которая хотела сказать правду, обернулась отъявленным лжецом. Страстно влюбленный во мне обернулся любителем порнографии. Художник во мне обернулся редкостным безобразием. Даже самые святые мои воспоминания они превратили в кошачьи консервы, клей и ливерную колбасу, – сказал я.

– Что за воспоминания? – спросил Виртанен.