рядом со мной, бок о бок и плечом к плечу была Лиза. Сон незаметно сморил меня.

Светало, когда осторожный стук разбудил меня. Отворив дверь, я увидел Евдокию Ивановну. Она испуганно смотрела на меня. «Николай Петрович отдал богу душу», — проговорила она. Перекрестившись, помолчала и снова заговорила: «Госпожа зовет всех к себе. Торопись, Варвара Давыдовна так расстроена...» — И тотчас же исчезла.

Усопший покоился в приемном зале на первом этаже. Все слуги и домочадцы толпились вокруг покойника. Здесь же была и Лиза с родителями.

Черное платье делало госпожу еще прекраснее.

У изголовья покойного уже стоял молодой священник и что-то еле слышно бормотал, Варвара Давыдовна оглядывалась вокруг, словно видела собравшихся впервые. Я встал в угол и, опустив голову, стал прислушиваться к молитве. Но сердце не стерпело, я поднял глаза, чтобы взглянуть на Лизу, и, как будто почувствовав это, она тотчас обернулась. Долго стояли мы неподвижно, с любовью глядя друг на друга, но потом я усилием воли заставил себя отвести взор.

Снова опустив голову, я исподлобья посмотрел на госпожу и... поразился. Красивое лицо Варвары Давыдовны затуманилось. В глазах блестели злые искорки. Ноздри раздувались, как будто ей трудно было дышать. Перехватив мой взгляд, она отвернулась. Посмотрела в сторону Лизы, махнула рукой ее отцу. Старый садовник почтительно склонился перед ней, и она что-то зашептала ему на ухо. Повернувшись, садовник позвал дочь, и они вышли.

Мне казалось, что я понял, о чем они говорили. Правда, я тогда еще не знал жизни так, как сейчас, но, право же, нетрудно было догадаться, что могло значить при таких обстоятельствах внимание Варвары Давыдовны. «Неужели госпожа задумала разлучить меня с Лизой», — подумал я.

Николая Петровича хоронили с большими почестями. На следующий вечер утомленная челядь рано отправилась спать. Я тоже собирался ложиться, когда госпожа вызвала меня. Сердце мое застучало в предчувствии важного разговора. «Должно быть, о судьбе Лизы», — гадал я, отправляясь наверх.

Варвара Давыдовна приняла меня, как подобает женщине, находящейся в трауре.

— Я хочу доверить вам весьма серьезное дело, — вполголоса начала она, полулежа в своей излюбленной позе на тахте и дымя папиросой. — Но прежде чем вы за это дело возьметесь, вам следовало бы ознакомиться с моими владениями в Тарановке.

— Я выеду завтра же утром, — почтительно ответил я.

— Чем раньше вы уедете, тем лучше, — согласилась она. — Надо проверить, что там делает управляющий, как положение с посевами, каков приплод на табуне. Одним словом — посмотрите все. Вернешься, — она снова перешла на «ты», — и сразу же доложишь мне. И тогда я посмотрю, на что ты годен. — Она не попрощалась и вышла из комнаты.

Такая поспешность, правду говоря, не была мне по душе, но что было делать. На рассвете я отправился в путь.

В Тарановке я пробыл около двух недель. Выполнил все, что мне было поручено, подробно изучил положение дел и собрал необходимые сведения.

Моя тройка подъехала к дому Варвары Давыдовны перед заходом солнца. Госпожи не было дома — она, как мне сказали, отправилась с визитом к кому-то из родственников. Переодевшись с дороги и умывшись, я поспешил в сад, чтобы встретить Лизу. Долго ждал я ее, но тщетно. Вот уже в доме садовника погасили огни, и я, потеряв всякую надежду увидеться с любимой, отправился к себе. Не успел я войти в комнату, как пришла горничная и сообщила, что Варвара Давыдовна вернулась и желает видеть меня.

Я поднялся наверх. Варвара Давыдовна показалась мне успокоившейся, повеселевшей. Она уже сняла траур. Поднявшись навстречу с искренней радостью, она подала мне руку и снова уселась на свою тахту. Некоторое время она разглядывала меня, словно соскучившись в разлуке, и, увидев, что я не выдержал ее взгляда и смущенно опустил голову, засмеялась.

— Теперь ты уже не мальчик, Игорь, можешь не смущаться.

Я робко присел на тахту рядом с ней.

Госпожа даже не поинтересовалась результатами моей поездки в Тарановку. Долго сидела молча, жадно затягиваясь папиросой и поглядывая время от времени на меня, словно хотела что-то сказать и не могла решиться. Затушив папиросу о край пепельницы, она встала и подошла к окну.

— Ты долго ждал Лизу в саду? — неожиданно прервала она затянувшееся молчание. Потом оглянулась, увидела мое растерянное, раскрасневшееся лицо и расхохоталась. Опустилась в кресло, заложила ногу за ногу. Подол парчового халата откинулся, приоткрыв белую точеную ногу. Мои щеки пылали, я опустил глаза.

— Твоя возлюбленная вышла замуж, Игорь! — продолжала насмешливо Варвара Давыдовна. — Променяла тебя на конюха!

Я чувствовал на себе внимательный, испытующий взгляд голубых глаз, но все же не смог сдержать крика:

— Вышла замуж?!

— Ты не знаешь себе цены, Игорь! Ты рожден не для служанок. Судьба улыбнулась тебе, когда ты попался мне на глаза. — Она взволнованно ходила по комнате — от тахты к окну и обратно. Потом остановилась около меня. — Я положила на тебя немало сил и трудов. И поверь мне — вовсе не для того, чтобы какая-то садовница, клянясь тебе в любви, валялась в то же время с конюхом в темных уголках. — Она ждала, что я скажу об измене Лизы, как буду реагировать на ошеломляющее известие. Но теперь я владел каждым мускулом на своем лице. Госпожа выпрямилась и облегченно вздохнула. Для меня все стало ясно.

В моей душе облик Лизы уже затуманился и маячил где-то вдали неясным видением. Она меня больше не интересовала. Я чувствовал, что мне все равно — спуталась ли она впрямь с конюхом или по-прежнему будет поджидать меня в саду.

Я видел — госпожа выказывает явную склонность ко мне. Разве мало бродяг и нищих встречалось ей на пути до меня, но она никому из них не протянула свою спасительную руку. А если так — то чего же еще надо молодому парню в моем положении? Я решил немедля воспользоваться ее расположением. Чутье подсказало мне нужные слова:

— Нет, теперь-то я понимаю, что никогда по-настоящему не любил Лизу. — Мог ли я сказать что-нибудь иное из страха потерять благосклонность моей покровительницы и остаться без гроша в кармане, без своего места в жизни! И снова тайный голос ехидно зашептал мне на ухо: «Да, верно, у тебя и впрямь не было любви к Лизе, однако вижу, что нет у тебя и самолюбия». Эх, может ли быть самолюбие у бедного человека, —