это моя гордость и тщеславие заставили меня так поступить, я не смог объяснить ей, что не они были причиной. А на самом деле, был ли я уверен внутри себя, что это не так? Я льстил себе мыслью, что делаю это для общественного блага, но был ли я уверен, что это упрямство не проистекало из моего желания сравняться с Колумбом и Галилеем? Или, если не это, то не было ли чего-то личного для меня в моем желании, чтобы меня знали как того, кто принес пользу человечеству? Рассматривая такие вопросы, так трудно отделить мотивы – сказать, сколько проистекает из некоего славного стремления помочь другим в их борьбе за возвышение человечества, а сколько, опять же, из низменных личных амбиций. Я думал, что сделал все это для того, чтобы ослабляющее воздействие старости могло быть ослаблено и чтобы человечество могло из века в век совершенствоваться. Но теперь я сомневался в себе и боялся, как бы тщеславие, о котором говорила мне Ева, не одолело меня. Со своей женой и сыном я все еще мог быть храбрым, даже с Красвеллером я мог быть постоянным и жестким, но быть непреклонным с Евой было действительно непросто. И когда она сказала мне, что я сделал это из гордости, мне было очень трудно такое вынести. И все же дело было не в том, что я сердился на ребенка. Я привязывался к ней все больше и больше по мере того, как громче она говорила от имени своего отца. Само ее негодование расположило меня к ней и заставило почувствовать, какой она была превосходной, какой благородной женой могла бы стать для моего сына. Но должен ли я был, в конце концов, уступить? Доведя дело до такого уровня, должен ли я был отказаться от всего ради молитв девушки? Уже тогда я хорошо понимал, что моя теория верна. Старые и немощные должны уйти, чтобы сильные и мужественные могли подняться на свои места и выполнять работу мира, имея в своем распоряжении все мировые богатства. Возьмите средний показатель по всему человечеству, и жизнь каждого из них сократилась бы всего на год или два. Даже если взять тех мужчин, которые достигли двадцати пяти лет, то сколь немногим из них отведено еще более сорока лет жизни! Но все же какая значительная доля богатств мира остается в руках тех, кто перешагнул этот возраст и не способен из-за старческого слабоумия распорядиться этим богатством так, как оно должно быть использовано! Думая об этом, я сказал себе, что молитвы Евы могут оказаться бесполезными, и я нашел некоторое утешение в мысли, что все было сделано ради потомства. И потом, снова, когда я думал о ее молитвах и о тех суровых словах, которые последовали за ее молитвами, об этом обвинении в гордыне и тщеславии, я действительно говорил себе, что гордость и тщеславие не отсутствовали.

Сейчас ее не было, и я чувствовал, что она будет говорить и думать обо мне дурно всю мою оставшуюся жизнь. Возможно, настанет время, когда меня тоже заберут, и когда ее отец давным-давно будет покоиться, тогда в ее голове появятся более нежные мысли. Если бы только было возможно, что я мог бы уехать, чтобы Джек женился на девушке, которую он любил, это было бы хорошо. Затем я вытер глаза и вышел, чтобы заняться приготовлениями к завтрашнему дню.

Наступило утро 30 июня, яркое, ясное утро, холодное, но все еще добродушное и приятное, когда я сел в коляску и велел отвезти себя в Литтл-Крайстчерч. Сказать, что на душе у меня было грустно, значило бы неверно описать мое состояние. Я был так раздавлен горем, так выбит из колеи мучительной болью, что едва замечал то, что происходило перед моими глазами. Я только знал, что этот день настал, ужасный день, к которому я стремился в своем неведении, и что я был совершенно неспособен пройти через эту церемонию с достоинством или даже хладнокровно. Но когда меня везли по улице, я заметил на горизонте, во нескольких милях слева, в море, маленькое пятнышко дыма, как будто это могло быть какое-то проходящее судно. Это ни в малейшей степени не привлекло моего внимания, но так оно и было, и я вспоминаю, что, проезжая мимо, подумал, как благословенны были те, кто прошел мимо, не подозревая о том ужасном испытании Установленного срока, с которым мне суждено было столкнуться.

Я отправился в Литтл-Крайстчерч и там обнаружил мистера Красвеллера, ожидающего меня в холле. Я вошел, взял его вялую руку в свою и поздравил его. О, как напрасно, как жалко прозвучало это поздравление в моих собственных ушах!

И я сознавал, что это было произнесено жалобным тоном и со скудным, затаенным дыханием. Он просто покачал головой и попытался пройти дальше.

– Не возьмешь ли ты свое пальто? – спросил я, видя, что он выходит на свежий воздух легко одетым.

– Нет, с чего бы? Там, наверху, в этом нет нужды.

– Вы не знаете этого места, – ответил я. – Там есть двадцать акров земли для прогулок, по которой вы можете побродить.

Затем он перевел на меня взгляд, о, какой взгляд! и пошел дальше, заняв свое место в экипаже. Но Ева последовала за ним, постелила ему на колени плед и набросила на плечи плащ.

– А Ева не поедет с нами? – спросил я.

– Нет, моя дочь спрячет свое лицо в такой день, как этот. Это для нас с тобой, чтобы нас провезли по городу, – тебя, потому что ты гордишься этим театрализованным представлением, а меня, потому что я его не боюсь.

Это тоже добавило к моей печали. Потом я оглянулся и увидел, что Ева села в маленькую закрытую карету и уехала кружным путем, чтобы встретиться с нами, без сомнения, в колледже.

Когда нас увозили, Красвеллера и меня, я не сказал ему ни слова. И он, казалось, собрался с духом в своей ярости и оставался упрямо молчалив в своем гневе. Таким образом, мы ехали дальше, пока, подъехав к повороту дороги, перед нами не открылась морская гладь. Здесь я снова заметил небольшое облачко дыма, которое поднималось из того же места, которое я видел раньше, и я понял, что какой-то большой корабль входит в гавань Гладстонополиса. Я повернул к нему лицо и вгляделся, и тут меня осенила внезапная мысль. Что было бы со мной, если бы это было какое-нибудь большое английское судно, вошедшее в нашу гавань в тот самый день, когда