была одна из тех круглых, плотно прилегающих мужских шляп, которые сейчас носят дамы, но под ней была вуаль, которая полностью скрывала ее лицо.

– Я позволила себе вольность, мистер Невербенд, – сказала она, – побеспокоить вас в данный момент.

– Ева, дорогая моя, как можно называть вольностью то, что ты делаешь?

– Я не знаю, мистер Невербенд. Я пришел к вам, потому что я очень несчастлива.

– Я думал, в последнее время ты избегал меня.

– Так и есть. Что я могла поделать, когда вам так хотелось поместить бедного папу в это ужасное место?

– Несколько лет назад он сам стремился туда.

– Никогда! Он согласился на это, потому что вы ему сказали об этом, и потому что вы были человеком, умеющим убеждать. Нельзя сказать, что он когда-либо вкладывал в это свое сердце, даже когда это было недостаточно близко, чтобы встревожить его. И он не из тех, кто боится обычной смерти. Папа – храбрый человек.

– Мое дорогое дитя, приятно слышать, что ты так говоришь о нем.

– Он поедет с вами завтра просто потому, что дал вам обещание, и не хочет, чтобы о нем говорили, что он нарушил свое слово даже ради спасения собственной жизни. Разве это не мужество? С ним не так, как с теми, у которых сердце нараспашку, потому что вы думаете о каком-то великом деле, которое вы совершите, чтобы ваше имя запомнилось будущим поколениям.

– Это делается не для этого, Ева. Меня совершенно не волнует, запомнят ли мое имя. Я действую ради блага многих.

– Он не верит, что это принесет что-то хорошее, но готов пойти из-за своего обещания. Справедливо ли сдерживать данное им обещание при таких обстоятельствах?

– Но закон…

– Я ничего не желаю слышать о законе. Закон означает вас и ваше влияние. Папа должен быть принесен в жертву закону, чтобы доставить вам удовольствие. Папа должен быть уничтожен не потому, что этого желает закон, а по желанию мистера Невербенда.

– О, Ева!

– Это правда.

– По моему желанию?

– Ну, а что еще? У вас есть мысль в голове, и вы ее не отбросите. И вы убедили его, потому что он ваш друг. О, самая роковая дружба! Он должен быть принесен в жертву, потому что, думая о других вещах, он не хотел расходиться с вами во мнениях.

Затем она сделала паузу, словно желая посмотреть, не поддамся ли я ее словам. И если бы чьи-то слова и могли заставить меня уступить, я думаю, это были бы ее слова, сказанные сейчас.

– Вы знаете, что люди скажут о вас, мистер Невербенд? – продолжила она.

– Что же они скажут? – спросил я.

– Если бы я только знала, как лучше всего я могла бы передать их вам! Ваш сын попросил меня стать его женой.

– Я давно знаю, что он тебя очень любил.

– Но этого никогда не случится, – сказала она, – если моего отца увезут в это страшное место. Люди сказали бы, что вы поторопили его специально, чтобы Джек…

– Ты можешь в это поверить, Ева? – сказал я с негодованием.

– Неважно, во что я поверю. Мистер Граундл уже говорит об этом и обвиняет меня. И мистер Экзорс, адвокат, распространяет этот слух. В Гладстонополисе только и говорят, что Джек сразу же станет владельцем Литтл-Крайстчерч.

– Да сгинет этот Литтл-Крайстчерч! – воскликнул я. – Мой сын ни на чьей дочери не женился бы ради денег.

– Я в это, – сказала она, – потому что знаю, что Джек щедрый и добрый. Вот! Я люблю его больше всех на свете. Но, как бы там ни было, я никогда не смогу выйти за него замуж, если папу запрут в этом жалком Некрополисе.

– Не в Некрополисе, моя дорогая.

– О, мне невыносимо думать об этом! Совсем один, и с ним нет никого, кроме меня, чтобы наблюдать, как проходит день за днем, как все ближе и ближе становиться страшный час, когда его сожгут в этих ужасных печах!

– Кремация, моя дорогая, на самом деле не имеет ничего общего с Установленным сроком.

– Ждать, пока наступит роковой день, а потом знать, что в определенный час он будет убит только потому, что вы так сказали! Можете ли вы представить, каковы будут мои чувства, когда наступит этот момент?

По правде говоря, я не думала об этом. Но теперь, когда это предстало перед моим мысленным взором, я призналась себе, что невозможно, чтобы ее оставили в колледже на это время. О том, как и когда ее увезти, или куда, я не мог сейчас думать. Это были бы вопросы, на которые было бы очень трудно ответить. Скажем, через несколько лет, когда общество привыкнет к Установленному сроку, я смогу понять, что дочь или жена может покинуть колледж и уехать в уединение, если того потребует случай, возможно, за неделю до назначенного часа ухода. Обычай сделал бы это сравнительно легко, как обычай установил период траура для вдовы, и такой же для вдовца, сына или дочери. Но здесь, в случае с Евой, обычаев еще не было. Ей нечем было бы руководствоваться, и она могла бы оставаться там до последнего рокового момента. Я надеялась, что за это время она выйдет замуж за Джека или, может быть, за Граундла, не предполагая, что год, который должен был стать годом чести и славы, превратится во время траура и скорби.

– Да, моя дорогая, это очень печально.

– Печально! Было ли когда-нибудь в жизни положение, столь грустное, столь скорбное, столь невыразимо несчастное?

Я остался стоять напротив, глядя в пустоту, но ничего не мог сказать.

– Что вы намерены делать, мистер Невербенд? – спросила она. – Ситуация полностью в вашей власти. Жизнь или смерть моего отца в ваших руках. Каково ваше решение?

Я мог только оставаться непоколебимым, но выразить это было невозможно.

– Ну, мистер Невербенд, вы будете говорить?

– Это не мне решать. Это касается страны.

– Страна! – воскликнула она, поднимаясь. – Это ваша собственная гордость, ваше тщеславие и жестокость вместе взятые. Вы не уступите мне, дочери вашего друга, в этом вопросе, потому что ваше тщеславие говорит вам, что если вы однажды сказали что-то, то это что-то обязательно будет сделано.

Затем она опустила вуаль на лицо и вышла из комнаты.

Некоторое время я сидел неподвижно, пытаясь переварить в уме все, что она мне сказала, но казалось, что от отчаяния мои способности размышлять были совершенно утрачены. Ева была мне почти как дочь, и все же я был вынужден отказать в ее просьбе сохранить жизнь ее отцу. И когда она сказала мне, что