Народ у нас еще пока что темный, тянется не к светлым идеалам, а все больше склоняется ко всякой материальной ерунде.

Аллочка спросила про фляжку.

Ольхович нахмурился и сцепил руки в замок:

– Фляжка? Я, знаете ли, у Еремеева в собутыльниках не состоял.

– Постарайтесь вспомнить. Возможно, подсудимый показывал вам ее, как памятный сувенир?

Ольхович покачал головой.

– Возможно, видели у него в кабинете?

– Я был у него в кабинете за все время один или два раза. Если мне нужно пообщаться с секретарем комсомольской организации, то я, как правило, вызываю его к себе. У меня в подчинении многотысячный коллектив, согласитесь, что я не могу помнить имущество каждого из них.

– Да, безусловно, – встрял Лестовский.

У адвоката не нашлось вопросов к свидетелю, директора НПО отпустили, и он сел в конце зала, хмурясь и скрестив руки. Ирина оценила деликатность Ольховича – не ушел посреди заседания.

Следующим вызвали секретаря парторганизации, плотного мужчину с простым, будто рубленым лицом. Костюм сидел на нем прекрасно.

Партийный босс зашел дальше и обвинил в своей политической близорукости Родину в целом.

– Я ж как? – горячился он с напускной простонародностью. – Если орденоносец, для меня это все, святое! Красная Звезда, шутка ли? Эх, не сразу я заметил, что высокие награды ему на пользу не пошли, зазнался парень, задрал нос!

Быстренько смастерив лицом озабоченную мину, главный коммунист поведал, что сильно был опечален поведением главного комсомольца и как раз набирался духу побеседовать с Еремеевым по душам, но тут выродка арестовали.

Ирина усмехнулась. Странный парадокс: чем выше пост у человека, чем больше власти, тем почему-то меньше гражданской ответственности. Когда судили Кирилла, то ему характеристику давали цеховой мастер и замполит лодки, где он служил, и они не побоялись сказать, что знали Кирилла как хорошего и порядочного человека.

А тут… Жалкое блеяние, поди пойми, что на самом деле представляет собой Еремеев. То ли активный и инициативный работник, то ли суетливый дурак, сующий нос в чужие дела от неумения справляться с собственными.

Впрочем, какая разница?

По части вещественных доказательств от секретаря парторганизации оказалось чуть больше толку. Он уверенно описал фляжку Еремеева как плоскую, серебристую и с гравировкой. Текст гравировки он не помнил, какой-то стих. Алексей говорил, что эту фляжку подарили однополчане, когда его выписывали из госпиталя, и с тех пор она служит ему талисманом.

Партия работает в плотной спайке со своим младшим братом – комсомолом, секретарь общался с Еремеевым каждый день, но фляжки у него не видел как минимум последние месяца три, а то и дольше. Зато ручка да, была. Он обращал внимание, потому что в детстве сам вырезывал по дереву.

– Когда впервые заметил? – секретарь нахмурился. – Боюсь соврать… Может, летом или еще раньше.

Ирина решила, что надо вызвать кого-нибудь из цеховых комсоргов, лучше нескольких человек. Вдруг дадут более внятную характеристику подсудимого, а заодно вспомнят что-нибудь полезное про фляжку и ручку. Логичнее всего отправить повестку тому, кто сейчас исполняет обязанности Еремеева.

Следом выступал парнишка, видевший, как его приятель разговаривает с Еремеевым.

У Ирины почему-то создалось впечатление, что в будущем он не раз окажется в зале суда, только уже не на свидетельской трибуне. Какой-то он был темный, вертлявый, с ускользающим взглядом и наглыми манерами.

Но хоть вид его и не внушал доверия, с показаниями все было в порядке. Ирина хотела отпускать свидетеля, но в него вдруг вцепился Сухофрукт и стал выспрашивать подробности – сколько было времени, перемена или окончание занятий, где стояли Еремеев с молодым человеком, кто лицом, кто спиной, и если парень не видел лица подсудимого, то как он понял, что тот разговаривает именно с тем юношей, который вскоре пропал, а не с каким-нибудь другим.

Парень отвечал бойко и уверенно. «Потренируйся, потренируйся», – весело думала Ирина.

Как только вышли на перерыв, ее вызвал к себе председатель суда и в растерянности заявил, что Ирину вызывают в горком партии, пусть быстро переносит заседание на завтра, собирается и едет.

* * *

Чувствуя себя прогульщицей, Вера Ивановна облокотилась на чугунные перила и уставилась в них, на жемчужный лед Фонтанки. Казалось, река промерзла до самого дна.

Скоро весна. Только на переходе от зимы к весне деревья отбрасывают на снег длинные четкие синие тени, а солнечные лучи разбиваются вдребезги о сосульки, свисающие с крыш, как густые ресницы.

Можно не возвращаться в консультацию, а вместо этого пойти, например, в Гостиный Двор и попытать удачу – вдруг выбросят приличную обувь?

«Нельзя было покупать костюм, – строго сказала себе Вера Ивановна, – совсем он меня поработил. Висит в шкафу мирно, будто ни при чем, а сам раздает ценные указания. Обувь ему, потом сумку захочет, а дальше что? Погонит на галеру за французской тушью? Нет, надо срочно продать от греха подальше».

Никаких магазинов, кроме продуктовых. Сейчас немножко постоит, и домой. Зайдет в «стекляшку» и приготовит Тане ее любимого цыпленка-табака, а заодно и салат оливье сделает, дочка его просто обожает. Банка горошка и майонез отложены на 8 Марта, ну да ничего. Вдруг еще заказ подвернется, или что-то другое она приготовит. Говорят, майонез можно самой делать из желтков и горчицы, надо узнать.

Бумажка с номером неизвестного Сани так и лежала в сумке. Вера Ивановна не позвонила.

«Это, в конце концов, аморально – принимать одолжения от психопата и убийцы, – горячилась она наедине с собой, – и счастья уж точно никому не принесет. Сани какие-то, Лехи-борщевозы… Будто блатные, ей-богу. Нет, я просто не имею права звонить! И по этическим соображениям, и для безопасности. Вдруг этот Саня – сообщник, а я, сама того не зная, передам ему информацию? Нет, ну это я хватила маленько, но все равно… Сейчас Еремеев хочет мне угодить, это понятно, а когда приговорят к высшей мере, как тогда он запоет? Напишет на меня жалобу просто из мести, что не отмазала его от расстрела. Нет, нельзя звонить. Всем от этого будет хуже, и Тане в первую очередь. Да, сейчас она в отчаянии, ходит как тень, но это пройдет. Все проходит. Забудет она своего Хена и найдет нормального парня, и заживем… Ну а если такая прямо у них любовь, то правы комсомольцы – бери, Хенушка, ноги в руки и чеши к нам, в Союз. Примем как родного. Действительно, почему это Таня должна подставляться? Почему она должна бросать мать, а не он своих родителей? Да, я хочу быть рядом с дочкой, и внуков хочу нянчить, а не видеть раз в год на фотографиях!»

Вера Ивановна открыла сумку и попыталась отыскать там листок, чтобы порвать и выбросить, но тут ее отвлек пожилой заседатель. Кажется, его зовут Валентин Васильевич… Да, точно. От радости, что вспомнила имя, Вера Ивановна широко улыбнулась.