— Бедняжки, у них наверняка два отца, — с гримасой отвращения на лице произнесла Эльвира. — Как я понимаю, такие несчастья происходят оттого, что мать в один день переспала с двумя мужчинами. Мне вот уже за пятьдесят, но я никогда в жизни такого себе не позволяла. Не скажу, что жила праведницей, но по крайней мере не допускала, чтобы семя одного мужчины смешивалось у меня в утробе с семенем другого. Я всегда подозревала, что всякие цирковые уродцы и рождаются только от невоздержанности.

На жизнь крестная зарабатывала уборкой офисов по вечерам, и ночам. Она как раз оттирала пятна с ковра на десятом этаже какого-то административного здания, когда неожиданно для нее самой у нее начались схватки; она решила, что до самих родов еще далеко, и продолжала работать, мысленно проклиная себя за то, что некоторое время назад не смогла устоять перед искушением и теперь расплачивалась за свои грехи этой позорной беременностью. Вскоре после полуночи она почувствовала, как у нее по бедрам стекают какие-то теплые струйки, и решила, что пора собираться в больницу; к сожалению, было уже поздно: силы оставили ее, и она не смогла спуститься на первый этаж и выйти на улицу. Она кричала во все горло, но в пустом здании не было ни души. Решительно настроенная ни в коем случае не испачкать только что собственноручно отчищенное, она перебралась в какой-то угол, села на пол и отчаянно тужилась до тех пор, пока ребенок не появился на свет. Увидев этого двухголового уродца, она не на шутку растерялась и на некоторое время лишилась не только дара речи, но и способности вообще что-то соображать. Когда она чуть пришла в себя, первой мыслью было: избавиться от чудовищного младенца, причем сделать это как можно скорее. С трудом поднявшись на ноги, крестная подняла новорожденного с пола и бросила его в большой ящик, куда обычно сваливала мусор из всех урн на этаже. Затем, все еще покачиваясь, с трудом переставляя дрожащие ноги, она вернулась в недомытый кабинет и заново отчистила ковер. На следующий день в подвал здания зашел консьерж и, по привычке покопавшись в конторском мусоре, с ужасом обнаружил в контейнере мертвого младенца. Трупик оказался практически невредим, потому что упал в основном на мятую бумагу. На крики консьержа сбежались буфетчицы из кафетерия, и буквально через несколько минут страшная новость была уже известна всей улице, а вскоре и всему городу. К полудню этот скандал разнесся по всей стране, а к злосчастному мусорному контейнеру собрались не только местные, но и иностранные журналисты, желавшие сфотографировать редчайшего уродца. Как выяснилось, такое сочетание генов двух рас у сиамских близнецов еще не было отмечено в анналах медицины. В течение целой недели все только об этом и говорили, остальное пропускалось мимо ушей и мгновенно забывалось, включая и смерть двух студентов, застреленных жандармерией у главного входа в университет за то, что они размахивали красными флагами и пели «Интернационал». Вслед за журналистами публика называла мать ребенка-уродца выродком, чудовищем, убийцей и врагом науки: последним титулом крестную наградили после того, как она отказалась передать тело младенца в Институт анатомии и настояла на захоронении на кладбище с соблюдением всех положенных католических обрядов.

— Ну ничего себе, сначала убивает ребенка, выбрасывает его в мусор, как протухшую рыбину, а после этого, видите ли, хочет похоронить его по-христиански. Нет, птичка моя, Бог никогда не простит эту преступницу.

— Бабушка, но ведь еще не доказано, что именно крестная его убила…

— А кто же, как не она?

Полиция продержала подозреваемую в убийстве мать за решеткой несколько недель, до тех пор, пока на страницы газет не пробился судебно-медицинский эксперт, с самого начала отстаивавший точку зрения, отличную от той, что больше всего устраивала публику. Он, как специалист, вполне убедительно доказал: ребенок скончался вовсе не оттого, что его бросили в ящик с мусором, — младенец был мертв еще до рождения. Наконец органы правосудия освободили бедную женщину, чья жизнь все равно была уже искалечена: никто не хотел верить в официальную версию, и чудовищные газетные заголовки преследовали мою крестную еще много месяцев. Жестокое и непредсказуемое общественное мнение твердо встало на сторону несчастного младенца, и его мать называли не иначе как «убийцей маленького монстра». Вся эта, прямо скажем, неприглядная история вконец расшатала нервы крестной; она не могла отделаться от чувства вины за то, что произвела на свет такое страшилище, и к тому моменту, когда ее выпустили из тюрьмы, была уже не тем человеком, что раньше. Она убедила себя, что и беременность, и роды были посланы ей свыше как Божья кара за какой-то страшный грех, которого она не только не помнила за собой, но и не могла себе представить. Она перестала появляться на людях и все больше времени проводила в одиночестве в своей лачуге. Последней попыткой крестной как-то побороть обрушившееся на нее несчастье стало обращение к местным колдунам. Они нарядили ее в саван, уложили в вырытую яму и даже присыпали землей. Затем вокруг этой импровизированной могилы поставили горящие свечи и долго окуривали несчастную женщину дымом, тальком и камфорой. Так продолжалось до тех пор, пока из горла пациентки не вырвался душераздирающий вопль. Это было расценено как исход злого духа из ее тела, и крестной разрешили подняться из могилы, после чего повесили на шею священное ожерелье, которое не должно было позволить духам зла вновь поселиться в ней. Когда мы с Эльвирой решили проведать мою крестную, то без труда нашли ее в том же самом домике, выкрашенном ярко-синей краской. Она не то чтобы похудела, но потеряла былую упругость и крепость тела. Кожа ее обвисла, а походка лишилась прежней кокетливой привлекательности. Все стены в комнате от пола до потолка были увешаны какими-то католическими гравюрами вперемежку с изображениями индейских божеств, а единственным существом, составлявшим ей компанию, была все та же забальзамированная пума.

Поняв, что, сколько ни молись перед святыми образами, сколько ни обращайся к колдунам и ведьмам, сколько ни пей прописанных знахарями травяных отваров, неприятности и несчастья тебя не минуют, крестная поклялась перед алтарем Девы Марии никогда больше не вступать в плотскую связь ни с одним мужчиной. Чтобы в минуту помутнения рассудка невзначай не нарушить данную клятву, она договорилась со знакомой повивальной бабкой, чтобы та зашила ей влагалище. Через несколько дней она чуть не умерла от занесенной во время этой процедуры инфекции. Чтобы излечиться, она испробовала все, и притом одновременно. Что именно спасло ее, крестная так и не узнала: возможно, антибиотики, прописанные ей врачами в больнице, возможно, свечи, зажженные у образа святой Риты,[17]а может быть, и травяные отвары, которые она пила в огромных количествах. Выздоровление не принесло ей облегчения: с того времени она стала окончательно спиваться и совсем помешалась на своем религиозном бреде. Вконец сбившись с нормального жизненного пути, она явно тронулась рассудком и зачастую уже не узнавала старых знакомых или же ходила по улицам, негромко бормоча под нос какие-то бессвязные обрывки фраз, в которых то и дело поминала дьявольское отродье, появившееся на этот свет из ее лона. Работать в таком состоянии она, естественно, не могла; впрочем, после того, как благодаря стараниям журналистов она стала известна на всю страну, никто и не взял бы ее ни на какую работу. Время от времени она исчезала куда-то, и от нее не было ни слуху ни духу. Я уже начинала опасаться, что она умерла, но всякий раз она совершенно неожиданно вновь объявлялась у нас в доме, все более мрачная и истощенная, с вечно воспаленными глазами. С собой она неизменно приносила какую-то специально подобранную веревку с семью мерными узелками; с помощью этого приспособления она измеряла окружность моего черепа, пребывая в уверенности, что это самый верный способ проверить, сохранила ли я еще свою драгоценную девственность. Кто и когда научил ее этой ереси, я так и не узнала. Что же касается девственности, то крестная ее просто обожествляла. Это твое единственное сокровище, сбивчиво, срывающимся голосом говорила она, пока ты непорочна, ты еще хоть чего-то стоишь, но, как только потеряешь свою чистоту, превратишься в ничто. Я слушала ее, но никак не могла взять в толк, почему именно та, самая постыдная и, судя по всему, тесно связанная с понятием греха, часть моего тела одновременно является столь ценной и важной.