Во дворце одно за другим загорались окна.

А в это время на террасе, облокотившись на балюстраду, стоял человек, и казалось, кого-то ждал. Очевидно, незнакомец желал остаться неузнанным: широкополая шляпа, надвинутая на глаза, и поднятый воротник плаща скрывали его лицо.

Вдруг послышались шаги, и господин де Жюссак, волею случая оказавшийся свидетелем этой таинственной сцены, замер. Мимо него быстрыми шагами прошла женщина в длинной накидке с капюшоном и подошла к незнакомцу. Оба не заметили Элиона, тот стоял в тени апельсиновых деревьев, украшавших террасу.

— Ну? — спросил незнакомец.

— Она согласилась…

— Наконец-то!..

— О, все это не без колебаний, не без борьбы и ужимок… Но письмо произвело эффект… Нет такой глупости, какую женщина, это слабое, изменчивое создание, не совершила бы ради мужчины, который клянется отдать за нее жизнь.

— Когда же свидание?

— Сегодня вечером, во время королевской игры.

— Вот это как нельзя лучше! А место действия этой новой шалости?

— Маленький домик на улице Сен-Медерик, как обычно.

— Великолепно, вы ангел.

Женщина презрительно передернула плечами.

— Не благодарю за любезность, маркиз… Мне все равно: «дьявол» или «ангел». Что вы собираетесь сделать с этим ангелом, вы и господин дю Мэн?

Они направились к дворцу. Элиону показалось странным, не дама приняла руку кавалера, а, наоборот, этот последний, которому было трудно идти, принял поддержку дамы.

Барон остался на террасе один. Голос этой женщины он узнал его!..

Голос Арманды де Сент-Круа!

Что ж, после всего случившегося ничего удивительного в этом нет. Неожиданно другое: мужской голос принадлежал господину де Мовуазену. Непостижимо, как противник, которого он оставил умирающим у синьора Кастаньи, так быстро оказался на ногах.

«Чепуха какая-то! Этого быть не может!.. Или я схожу с ума?..» — терзался крестник Арамиса, отправляясь на пост к своим товарищам гвардейцам под своды зала, где через сорок четыре года Людовик XV получит легкое ранение от перочинного ножа Дамьена.

«Улица Сен-Медерик» — эти три слова раздавались в ушах барона как похоронный звон. Настроение у него было мрачное. Что-то подсказывало ему, что на этой улице — название ее он слышал впервые, — именно там будет сыгран самый важный акт его жизненной драмы.

Сегодня Людовик XIV еще не такой дряхлый старик, печальный и мрачный, каким будет через два года, когда мадам де Ментенон объявит его единственным человеком во Франции, равнодушным к развлечениям. Пока еще он сохранил вкус к некоторым удовольствиям, среди которых игра занимает не последнее место.

Король оказал честь пригласить в этот вечер на партию мадам де Кайлю, мадам д’О, маршала де Ламота, мадемуазель де ла Шоссере, графа Тулузского, маркиза д’Юкзеля и герцога де Ларошфуко. Все эти привилегированные особы занимали места за столом, во главе которого сидел сам монарх. У него за спиной стояли мадам де Леви и герцог Бургундский.

У одного из каминов восседала мадам де Ментенон в довольно многочисленном окружении тех, кто не ставил ей в вину прошлое во имя многообещающего будущего. Маркиза, как и всегда на подобных собраниях, трудилась над своими бесконечными вышивками.

Возле другого камина, в кругу не столь большом, царила герцогиня Бургундская со свитой.

Муж со своего места не терял ее из виду. Бедный герцог был хромоват, имел нос «длиной в аршин», искривленное плечо и горб. К тому же он страдал болезнью, непростительной в то время — любил свою жену, но не был любим. И, наконец, он был ревнив.

Образовались и другие кружки.

Политики расположились вокруг Поншартрена. Юные, воинственные, честолюбивые окружали Катина, счастливого победителя при Стаффорде, и Виллара, ужасного усмирителя Севена. Кружок господина д’Агессо состоял всего из нескольких стариков, судейских, людей науки и финансов, еще нескольких бюрократов, бедолаг, чьи имена могли лишь нечаянно сохраниться для потомков.

От одного кружка к другому переходили важные вельможи с красивыми женщинами, министры, генералы, принцы с принцессами и сам герцог дю Мэн с кислой улыбкой на лице, прихрамывая, перемещался по залу.

Шла весьма оживленная беседа. Но не подумайте, что обсуждалась война, угрожавшая Франции. Самая страшная опасность никогда не мешает французам весело проводить время, пускать искрометные шутки и беседовать о невинных пустяках. И если в Версале говорили о Европе, то только о Европе галантной. Сейчас обсуждали новую постановку Кампра в Большом балете его величества.

Нестройный гул голосов то и дело взрывался смехом герцогини, подтрунивавшей над кем-то из своих воздыхателей, и хохот дам над рассказами господина де Соль-Таванна о маленьких дневных скандалах.

— Знают ли дамы новость? — объявил он. — Господин де Нассау разводится с женой…

Раздался возглас удивления — быть может, истинного, а, может быть, и притворного.

— Как? Уже?.. Только год прошел!.. Супруги не поладили?

— Графиня отказывается принять протестантство, как ее муж, и хочет перейти в католичество…

— Без сомнения, — подала голос мадам де Ментенон, не отрываясь от работы, — чтобы не встретить его больше ни на этом, ни на том свете.

Раздались восторженные аплодисменты.

Маркиза подняла глаза и с детским удивлением и кокетливо-притворным смущением спросила:

— Бог мой, что смешного? Я не держу контору остроумия. Господин де Соль-Таванн скупил весь запас этого добра у кузена мадам де Севиньи.

— Ее переход, мадам, — продолжал де Соль-Таванн, — только ожесточил обоих супругов. Графиня попросила развода в установленном порядке, но граф не такой дурак, чтобы согласиться, и тогда она дала ему двадцать пять тысяч экю отступных.

— Черт возьми, — подхватил господин дю Мэн, — вот кто, мне кажется, платит слишком дорого!

— Простите, дядя, дорогой мой, — подошла герцогиня Бургундская, — мадам де Нассау теряет в этом деле не менее пятидесяти тысяч…

— Как же так, дорогая племянница?

— Ей бы подождать еще некоторое время, вместо того чтобы отсчитывать двадцать пять тысяч экю своему мужу, и он дал бы ровно столько же, чтобы от нее избавиться.

Под восторженные крики «браво» остроумная принцесса знаком подозвала мадемуазель де Шато-Лансон, и, воспользовавшись легкой суматохой, обе тихонько выскользнули из зала. Между тем за столом короля продолжалась беседа.

— Итак, мадам, — говорил монарх супруге маршала де Ламота, — в моем распоряжении сто пистолей…

— Смею уверить, что ваше величество ошибается и что я сказала banco…[17]