– Ох, тетушка, – отвечает Коля, – и не жалко вам меня?

– Чего это вдруг? – удивляется Степанида Васильна. – Мне тебя сейчас жальче, в поповских силках трепыхаешься, будто птенец.

– А вдруг меня тоже найдут в лесу неизвестно от чего помершим?

– Тьфу, напасть, – говорит тетка. – Да нешто я тебя, родного племянника, не уберегу?

А Коля ей отвечает:

– Я, тетушка, лучше пойду, а то у меня от ваших предложений голова совсем замутилась.

И к двери идет.

– Это у меня голова замутилась от твоих фордыбасов, – кричит ему вслед тетка. – Вот теперь точно прокляну, племянничек. По-родственному. Так прокляну, что ни сесть, ни встать не сможешь.

Коля к ней оборотился и говорит:

– А я, тетушка, не боюсь ваших проклятий.

– Это почему еще? – опешила тетка.

– А не слыхали, – отвечает Коля, – в городе Черный монах объявился? Потому и не боюсь.

И совсем ушел, да больше к тетке не приходил.

А в это время в Кудеяре кутузка сгорела, где пойманные бритые головы сидели. Никто в толк взять не мог, откуда огонь пришел. Налетел, будто ветер, и сразу все тюремное хозяйство обуял. Молодчики Иван Сидорыча сами повыскакивали из окон, а которые под замком куковали – всех пожгло, одни косточки остались. В городе сразу заговорили, что неслучайно это, а кому-то надо было, вот и подпалили. И бритых голов жалеть стали, а родня их, которая была, убивалась с горя.

И такое сильное оглашение от этого произошло, что сам Кондрат Кузьмич взял себе на карандаш это дело, главному же дознавателю Иван Сидорычу велел носом землю перерыть, а виновного достать и со всей строгостью по нему пройтись. А только в народе скорей догадались, кто поджог соорудил. Таким налётным манером у нас один Захар Горыныч умел промышлять. Да говорить об этом громко опасались, потому как у Горыныча к трем головам еще много ушей было в виде лихих людей, по городу будто бы мирно шастающих. А еще совсем невнятно было, зачем ему кутузку жечь. Разве бритым головам поучение сделать за порушенные стекла в его нарядной домине и побитых девятерых из ларца, одинаковых с лица.

Но это все бы ничего, а только Башке, Студню и Аншлагу сгоревшая кутузка поперек шеи легла и суровое преткновение сделала. А оттого всем плохо стало.

Гренуйская буйная толпа сперва их в себя вобрала без остатку, со всеми потрошками, а потом выплюнула. Вывалились из нее разодранные, в оплеушинах и с битыми подглазьями. Зато у Аншлага ножик был весь красный и скользкий, и у Башки подковки на башмаках в человечьих ошметках, а Студень кулаки разбил до крови и захмелел от ярости.

И вот они вернулись. По домам не пошли, а схоронились в своем месте у озера, там и жили. О сгоревших товарищах прознали, и окаянство в душе у них поднялось, обида глаза жгла. А вдруг как сбесились. Стали непотребство орать и всякое другое горланить, метались по берегу, дерево поломали, одежду на себе рвали.

– Мы урки отмороженные! – вопит Аншлаг и руками машет, будто мельница.

– На нас клейма ставить негде! – вторит ему Башка и по земле отчаянно катается.

А Студень отломил прут и начал им по воде хлестать со всех сил.

– Я никогда не смогу ходить по тебе, – надрывается, – потому что на мне кровь!

Тут Башка вскочил, забежал в воду и рвет горло:

– Озеро, если ты нас слышишь! Мы прокаженные, озеро! Вылечи нас! – А потом: – Да ты ничего не слышишь, проклятое озеро, ты глухое, как тетерев!

На берег выбрался и в траву свалился, голову запрокинул.

А Студень прут в сторону кинул и вдруг сам в воду плашмя упал, лицом книзу, совсем затих. Лежит и не движется, будто утопленник, пузыри не пускает. Аншлаг с Башкой его не сразу увидели. А как опомнились, схватили за руки-ноги и на берег выволокли, перевернули.

Студень не дышит и глаз не открывает.

– Надо ему дыхание сделать, – говорит Аншлаг.

– Воды наглотался, – отвечает Башка.

Опять его перевернули и давай выкачивать. Студень закашлял, фонтан воды извергнул и говорит тихо:

– Я умер.

– Нет, – отвечает ему Башка, – это они все мертвые, – на город показывает, – там мертвяки. Мясо для коптильни.

Аншлаг губы распялил:

– Их только резать.

И гогочет по обычаю. А Студень сел и говорит:

– Надо клятву дать. Клянусь, – говорит и руку протягивает, – хранить нашу верность друг другу.

– Клянусь, – сказал Аншлаг и дал руку.

– Клянусь, – повторил Башка и прихлопнул ладонью сверху. – Теперь мы только сами за себя, ни за кого другого и против всех. Мы объявляем им всем войну.

– Объявляем, – сказали Студень и Аншлаг. – Беспощадную.

Все трое встали и повернулись к городу. Долго смотрели, мрачно и совсем беззлобно, пока луна не ушла и не стала тьма.

Они решили, раз все так плохо, пусть будет еще хуже, и самим, и Кудеяру, всему свету. Только Кудеяру до них дела не было. Лихих голов в Кудеяре не сосчитать сколько, еще три штуки заботы не составят. Да и то сказать – Кудеяр их родил для лихого дела и ни для чего больше.

А если они хотели бунтарями быть и не идти по утоптанной дороге душегубства, то где же в Кудеяре взять неутоптанный путь для бунта? Нету у нас такого, отродясь не знали.

Когда сделалась кромешная темнота, они отправились в город и запаслись в тайнике оружием, от бритых голов остававшимся. Да на первой же улице окружили встречного и потребовали карманы выворачивать. Тот убежать хотел, заголосил: «Помогите!». А ему пистолей в висок стукнули для смирения, он и повалился, будто скошенный. Аншлаг на шее у него пошарил.

– Готов, – говорит.

Карманы ему вытряхнули, имущество забрали да пошли дальше бессмысленные и беспощадные порядки наводить.

Коля попробовал, как покойный родитель, к зелью приложиться, да не вышла затея, слаб оказался, а еще средства из малого запаса сразу кончились. А беспокойство все сильнее точит, душу зазря мутит. Вот прошел слух, что в городе новая лихая шайка орудует. Коля тотчас к тому мыслью обратился и разбойную вольницу в мечтания впустил. Все представлял, как он волею дышит, по большим дорогам, по лесам хозяином ходит, соловьиным посвистом заливается, добро с прохожих обирает. А не то, думает, революцию в Кудеяре, может, затеять, квелость населения расшевелить да из дикости и разбойности его силой вывести? Было б тогда где душе разгуляться. Да вдруг запнулся, с лежанки вспрыгнул, целый жбан воды выхлебал для охлаждения злых мечтаний. Отдышался и снова на матрас, бока отлеживать.

А лень одолела страшная. Ни во двор выйти, ни книжку взять. В трапезную одну только наведывался, хлеб тунеядный жевал. Все думал, какое себе дело найти, чтоб прибыточное было и простор душе давало, громадностью замысла хвалилось. Оттого опять в мечтания ударился и совсем в них завяз. А как выкарабкался, плюнул на все и захрапел. Оно так спокойней.