Лоенгрин только раскрыл рот, чтобы вежливо приветствовать прибывшего, по всей видимости, барона Эвариста Хардбальда, сеньора этих земель и хозяина замка, как за его спиной люто грянул сэр Перигейл:

– Торбин, Гандульф!.. Арестовать этого мятежника и немедленно повесить вот на том дереве!.. Гангнус, убей его, если шевельнет хоть бровью!

Торбин и Гандульф, здоровенные медведи, с такой готовностью поспрыгивали на землю, что земля дрогнула, а Гангнус поднял арбалет со взведенной стрелой и нацелил барону прямо в грудь.

Барон Хардбальд побледнел, арбалетная стрела с такого расстояния пробьет панцирь, как лист клена, и пронзит сердце.

Он вскричал:

– Погодите! Вы не так меня поняли!..

Сэр Перигейл вскинул руку, Торбин и Гандульф остановились, но Гангнус продолжал держать хозяина замка на прицеле.

Барон Эварист с несвойственной его величавой фигуре торопливостью покинул украшенное серебром седло, подбежал к коню Лоенгрина и покорно склонил голову.

– Ваша светлость!.. Ваш преданный вассал просит прощения за то крохотное недоразумение, что возникло…

Лоенгрин только собирался ответить учтиво, что все пустяки, любые недоразумения нужно забыть, как сэр Перигейл мощно взревел:

– Вы обвиняетесь в мятеже, сэр Эварист!.. Но по бесконечной милости герцога Лоенгрина вы всего лишь примете наших людей на прокорм и постой… и так будет до тех пор, пока мы не изволим убедиться, что никто в вашем замке не посмеет… не посмеет!

Сэр Шатерхэнд подсказал за спиной:

– Не забудь о штрафе.

Сэр Перигейл громыхнул:

– А еще, сэр Эварист, за промедление с принесением присяги, чему нет оправданий, вы приговариваетесь к штрафу в сто золотых… Что-о? Молчать, когда с вами изволят говорить вслух!.. У нас хватит решимости срыть кротовый холмик вашего этого, с позволения сказать не при дамах, замка и вырвать весь ваш род с корнем, аки молочай горький, который даже скот не жрет! А церковные книги почистим, чтобы и следа от вас не осталось!

Барон, весь дрожа, поднял голову и смотрел на Лоенгрина с мольбой. Крупное мясистое лицо побледнело и скукожилось, от надменности ни тени, губы стали синими и тряслись, будто по ним били пальцем.

– В-в-ваша с-с-светлость… Все, что угодно…

Лоенгрин осведомился холодно:

– Это в каком смысле… сэр?

Барон пролепетал:

– В вашей власти моя жизнь, мое имя, моя семья и все мои люди…

Сэр Перигейл прорычал:

– А также все пока еще почему-то ваши земли!

– И все мои земли, – покорно повторил барон несчастным голосом. – Я приношу вам присягу верности и покорности, и все, что у меня есть, – ваше!

Лоенгрин перехватил брошенный на него Перигейлом взгляд, беспокойно сдвинулся в седле, но нужно отвечать так, чтобы не подводить и своих решительных соратников, наглядно показавших ему, как нужно разговаривать с подобными, он наклонил голову и проговорил нейтральным голосом:

– Я принимаю вашу присягу покорности, барон Хардбальд.

– Благодарю вас, ваша светлость!

– И жалую, – сказал Лоенгрин, – в подарок эту крепость и земли. На вас ложатся все права, которыми наделены вассалы герцога Брабанта… а также все обязанности.

– Плюс штраф, – напомнил едва слышно сэр Шатерхэнд.

– Кроме того, – сказал Лоенгрин строго, – те штрафы, о которых упомянул сэр Перигейл, они… обязательны к исполнению тотчас же и вообще… немедленно.

Барон склонил голову.

– На все ваша воля, мой господин.

– Это не моя воля, – пояснил Лоенгрин вежливо, – это закон.

– Нерушимый, – громыхнул Шатерхэнд.

Лоенгрин слегка повернул голову в его сторону.

– Проследите, чтобы в замок барона Хардбальда отправили людей немедленно.

Шатерхэнд сказал обрадованно:

– Я сам этим займусь!

Лоенгрин произнес серебряным голосом:

– Вот и отлично. Сэр Перигейл, нам пора ехать.

– Ваша светлость, – ответил Перигейл с огромным облегчением.

Он махнул рукой отряду, все развернулись в сторону дороги. Лоенгрин толкнул коленями коня и помчался впереди, оставив барона Хардбальда, коленопреклоненного посреди дороги.

Сэр Перигейл догнал, послал коня рядом.

– Простите, ваша светлость, – сказал он виноватым голосом, – но я страшился, что вы вдруг по своей доброте сразу же простите… А эти люди, к сожалению, понимают только силу. Ваша вежливость для них кажется слабостью.

Лоенгрин сказал невесело:

– Я это понял… но как грустно…

Сэр Перигейл переспросил, слегка опешив:

– Почему?.. Вы победили, даже не обнажив меча!

– Но пришлось поставить его на колени, – произнес Лоенгрин с горечью. – А я не люблю, когда человек опускается на колени и склоняет покорно голову.

– Почему?

– Это нехорошо.

Сэр Перигейл сдвинул плечами.

– Людям нужны понятные и ясные знаки.

– Это грубым людям, – возразил Лоенгрин.

Сэр Перигейл начал оглядываться в великом недоумении.

– Правда?

– Что вы ищете? – спросил Лоенгрин.

– Райские кущи, – объяснил Перигейл. – И праведников, что на лютнях да на лютнях. Мы ж среди ангелов и на облаках, правда?

Лоенгрин умолк и только часто вздыхал. Лицо его стало таким скорбным, что в самом деле напомнило Перигейлу лики святых и скорбящих ангелов, как их изображают на стенах церкви, большеглазых и печальных.

– У вас дивный лук, – сказал он громко и бодрым голосом. – И стреляете с дивной точностью. Как вам удается? У нас любой отдаст полжизни, чтобы вот так уметь.

Лоенгрин, как заметил Перигейл, не раздулся от похвалы, лишь наклонил чуть голову.

– Чтобы стрелять хорошо, – произнес он, – нужно упражняться.

Перигейл произнес с недоумением:

– Наши лучники упражняются!

– Я видел, – сказал Лоенгрин. – Даже с луком в руках и глядя в сторону мишени, говорят о женщинах, попойках и прочих непотребных увеселениях.

– Ну, иногда…

– Как вообще, – сказал Лоенгрин с горечью, – научились стрелять в нужную сторону!

– Это же люди, – возразил Перигейл.

– Я знаю и других людей, – ответил Лоенгрин. – Вон тот же Тобиас, что бьет на триста ярдов в цель, а на триста-четыреста навесными просто по войску. Уверен, на учениях он думал, как точнее попасть в мишень, а не как вечером залезть под юбку жены соседа… Ну, мы программу выполнили полностью?