Как вскоре выяснилось, это была не самая удачная стратегия.

— Мы пришли, чтобы просмотреть кое-какие бумаги отца, — без лишних церемоний выложил Матиас. — Для начала, его завещание. Я хочу взглянуть на оригинал. Не на копию, а на ориги…

Квадратная челюсть Гласснера вдруг приобрела сходство с гранитной скалой.

— Минуточку, — перебил он. — Как вас следует понимать? Вы что, сомневаетесь в подлинности завещания вашего отца? — Гласснер вдруг на глазах начал раздуваться; теперь он нависал над столом, хотя по-прежнему сидел в кресле. — К вашему сведению, я тридцать пять лет был адвокатом вашего отца и между нами не возникало даже тени каких-либо разногласий. Никогда! Ни разу! Не знаю, кто вас надоумил… — Тут он, как ни странно, взглянул на меня, впервые с тех пор, как я вошла в кабинет. Я подумала, что сейчас не время отвечать ему широкой улыбкой. — Но могу вас заверить, — торопливо продолжил Гласснер, — что завещание Эфраима Кросса подлинное и соответствует всем юридическим нормам.

Адвокат прямо-таки пылал негодованием.

Я решила вмешаться и попытаться сбить пламя:

— Мистер Гласснер, боюсь, вы неправильно поняли. Никаких обвинений…

Но Гласснер не желал остывать. Бросив гневный взгляд на меня, потом на Матиаса, он снова взял слово:

— Я лично приглашаю вас обоих побеседовать со всеми тремя свидетелями, в присутствии которых составлялся документ. Все они работают здесь. Одна из них — та прелестная дама, что проводила вас в этот кабинет.

Банни Листик? Она засвидетельствовала завещание?

— Они собственными глазами видели, как Эфраим подписал документ. — Гласснер посмотрел на меня еще свирепее, чем прежде. — А вы являетесь сюда и чуть ли не обвиняете меня в подделке завещания вашего отца. Какая ужасная ирония! Ведь именно я пытался отговорить Эфраима от составления этого документа.

Адвокат знал, чем заинтересовать Матиаса. Тот подался вперед, потирая бороду.

— Разве?

Гласснер возмущенно выпятил подбородок.

— Именно так! Я не раз говорил Эфраиму, что каких-то трех недель знакомства с этой… этой особой… (опять взгляд в мою сторону. И опять, мягко говоря, недружелюбный) недостаточно, чтобы оставить ей свыше ста тысяч долларов. За такой мизерный срок трудно хорошенько распознать человека.

В словах Гласснера был смысл. Три недели — это и впрямь не много. Срок, и в самом деле, настолько короткий, что я могла бы вспомнить последние двадцать дней моей жизни чуть ли не поминутно.

Эфраим Кросс не фигурировал ни в одной из этих минут.

Я не сталкивалась с ним на улице. Не разговаривала по телефону. Он вообще не попадался на моем пути за этот период. Сделка о продаже его доходного дома была завершена шесть недель назад. Тогда я и видела его в последний раз.

Но почему же в таком случае Эфраим Кросс сказал Гласснеру, что наслаждался моим обществом в течение трех недель? Ляпнул, не подумав?

Гласснер прищелкнул языком, якобы сокрушаясь.

— Но что бы я ему ни говорил, Эфраим не слушал. Мало того, он заявил, что в возрасте шестидесяти четырех лет впервые в жизни влюбился по уши. — Адвокат с осуждением покачал головой и выпятил губы. — Неслыханное дело! Человек, прожив с женой более сорока лет, заявляет, что никогда не был влюблен.

Я не отрывала глаз от адвоката, чтобы не смотреть на Матиаса. Гласснер только что сообщил, что отец Матиаса никогда не любил его мать. Вряд ли такая новость может поднять настроение.

Голос Матиаса прозвучал немного напряженно, когда он спросил:

— Мой отец действительно так сказал?

Гласснер все еще тряс головой:

— Говорю вам, Эфраим просто нес чепуху, сущую чепуху.

Не знаю, что именно имел в виду Гласснер: то ли он не верил в то, что Эфраим Кросс никогда прежде не был влюблен, то ли считал полной чепухой его внезапно вспыхнувшую страсть ко мне. Но уточнять я не стала.

Не стоит напрашиваться на оскорбления.

— Эфраим сказал, — торопливо продолжил Гласснер, — что вносит изменения в завещание, дабы единственная его любовь не ведала забот… если с ним что-нибудь случится. Я точно помню его слова: "Я всего лишь хочу оставить моему маленькому нежному лютику достаточно денег, чтобы она могла покупать себе подарки ко дню рождения, когда меня уже не будет рядом".

Я моргнула и воззрилась на Гласснера. Лютик? Эфраим Кросс назвал меня своим "маленьким нежным лютиком"? Только этого не хватало. Впрочем, теперь становится понятным, почему на коленях мертвого Эфраима Кросса был найден именно этот цветок.

Я заерзала в зеленом кожаном кресле.

— А вы случайно не обмолвились об этом полиции? — Я старалась, чтобы вопрос прозвучал как бы между прочим, но, думаю, моя показная небрежность никого не обманула.

Гласснер одарил меня язвительной улыбкой.

— Разумеется, обмолвился.

У меня сдавило желудок. Неудивительно, что я оказалась на подозрении! Тот цветок на коленях у Кросса стал автографом убийцы. И даже "маленький нежный лютик" должен был признать, что в точке зрения черно-белых копов была своя логика.

Но, по-видимому, меня подозревали не только полицейские. Подтекст сказанного Гласснером уловили все. Теперь адвокат смотрел на меня как на исчадие ада.

Я ответила ему твердым, невозмутимым взглядом. Очевидно, с тех пор как Гласснер приглашал меня вместе отобедать, его мнение обо мне радикально изменилось. Теперь он явно считал меня способной на убийство.

Уверена, в понедельник он так не думал. Либо адвокату нравилось делить трапезу с новоиспеченными убийцами.

Впрочем, меня беспокоил только Матиас. Он старался не смотреть на меня, но я чувствовала, что не ошибаюсь. Матиас молчал, да ему и не нужно было ничего говорить: в его глазах застыло сомнение.

От раздражения я стиснула зубы:

— Послушайте, сколько раз мне повторять? Я не знала Эфраима Кросса. И ума не приложу, почему он оставил мне деньги.

Гласснер издевательски хмыкнул.

— В тот день, когда Эфраим подписывал завещание, он сказал мне, что, как только Тиффани поступит в колледж, он разведется с Харриет и женится на вас.

Вот это новость! Не имея привычки выходить замуж за незнакомых мужчин, я решила, что Эфраим был оголтелым оптимистом. Но мне также пришло в голову, что грядущий развод — отличный мотив для убийства. Если Эфраим всерьез собирался покинуть Харриет Шекельфорд Кросс, она вполне могла попытаться остановить его.

Навсегда.

Очевидно, Гласснер тоже сообразил, что ситуация выглядит для Харриет не безоблачной, и поспешно добавил, с отвращением глянув на меня:

— Прежде чем вы придете к порочным умозаключениям, позвольте заверить, что, насколько мне известно, Харриет понятия не имела о том, что у ее мужа есть любовница. И она определенно ничего не знала о долгосрочных матримониальных планах Эфраима.