— Осадок странный. Не находишь?

— Ты ждал, что грузины сюда Цинандали или Твиши привезут? Пригнали нечто виноградное, плохо очищенное. То, что в более цивилизованных краях у них бы за год ни раскупили, в нашей глуши торгаши распродали за день. Деньги в карманы, на самолет и домой. Деловые люди.

— Что делать будем?

— Погнали еще по одной.

— Не в таком темпе. Опять окажемся на мели.

— Ладно, заводи шарманку.

— Что ставить?

— Ставь медленное. Подлодку, прощальную звезду…

— Где же эта кассета?

В соседней комнате зашуршало, зазвучала музыка и певица запела об ожидании. Снова стало грустно, в груди росла и вываливалась наружу всемирная жалость к тем, кто ждет и кого ждут. Особенно, к тем кого, увы, не ждут. К себе бедному. Хотелось вечной любви, нежного ожидания, верной подруги. Не абстрактной, далекой, недосягаемой, а той что рядом, под боком, сейчас, здесь. Любовь росла, вбирая и поглащая самого меня, этих замечательных ребят, прекрасных, нежных, добрых, все понимающих девушек, жалкую комнату, призрачную елочку. Вино крутило в висках, выдавливало вместе с магнитофоном печальную, пьяную, сентиментальную слезу вселенской печали и безоглядной любви.

— Свет выключай! Давай… интим! — Заплетающимся языком провозгласила пьяненькая крымчаночка.

Снова по стенам поползли чудовищные тени. Страшные, угловатые, нереальные…. недобрые… Кто-то тянул за рукав, оттесняя партнершу, ее сменяла другая, третья. Все горячие, пахнущие потом, вином, соленой рыбой. Плотно прилегающие в танце, давящие твердыми чашками бюстгальтеров, резинками и поясами чулок, обвивающие шею горячими руками, шепчущие что-то неразборчивое, обдающие смесью табака, алкоголя, лука… Все одинаково чудные и дорогие. Отличающиеся только ростом и цветом перманента. Называющие имена. Боже, зачем им столько имен?

Рядом танцевал начфин. Он приблизил ко мне свое красное, распаленное лицо. — Говорил я тебе! Все наши! Теперь, не теряйся, выбирай! — И подмигнул, одновременно дернув щекой и скривив губы в мефистофельской усмешке.

— Ни-ни, ни-ни, ничего не выйдет, — Неожиданно вклинилась в разговор его партнерша. — Выбирают-то, женщины!

— Кто, женщины? Не вижу! Одни девчонки.

— Это мы — девчонки? Еще какие женщины!

Зажегся свет. Ударил по глазам, заставив зажмуриться, прикрыть веки ладонью. На недолгое мгновение даже протрезветь. Комнату слегка вело из стороны в сторону. Стало смешно и непривычно странно.

— Хватит этих танцев-шманцев, пищалок-обжималок! Тащи карты, давай играть в нашего дурака, — Предложила высокая.

— В дурака? Пошли. — Охотно согласился я. Пьяный и добрый, я готов был соглашаться с кем угодно и с чем угодно. Все ведь оказались такие хорошие, такие родные, такие замечательные… Моего мнения, впрочем никто не спрашивал.

— Нас восемь, да ребят четверо. Всего двенадцать. Четыре команды по три человека. Так девчонки?… Так!

— Начфин! — Подскочили две и усадили начфина между собой прямо на пол.

— Начхим! — Забрали начхима.

— Начпрод! — Утащили начпрода в свою кучку.

— Начальнички кончились, — Засмеялся кто-то.

— Нам и технарь подойдет. — Скуластенькая с крымчаночкой усадили меня между собой..

Мы сидели на полу образуя неровный квадрат. Тонкие руки тасовали карты неверными пальцами. Карты не слушались, выпадали из колоды, падали на пол. Картинками вверх. Рубашками вниз. Их подбирали. Смеясь, засовывали в глубь, между остальными. Было очень весело.

— Кто забыл правила? Напоминаю! За ход отвечает вся команда. Переход и пересдача запрещены. Карте — место. Ну и как обычно…, ха, ха, с проигравших — фант. Там решим какой.

— Нет, уж, решаем сейчас… Как в прошлый раз.

— Да… Как в прошлый. И не сачковать. Все — так все.

— Договорились. — Галдели вокруг женские голоса.

— О чем это они? — Поинтересовался у скуластенькой.

— Первый раз в нашего дурака играешь?

— Ну, играл в дурака… Что там за особенная премудрость? Дурак — он и есть дурак.

— То обычный дурак, а то наш, медицинский, армейский! — Девица нервно хихикнула. — Все дело в фантах.

— Под стол, что ли лезть? — Пьяно-благодушно поинтересовался я.

— Ну ты, старшой, даешь! Неужто не знаешь?

— Не-ет…

— Проигравшие снимают с себя одну часть туалета…

— Какого туалета?

— Ну рубашку, там…

— И…

— И до упора… Ох, ну ты меня прямо заставляешь краснеть… Неужели не знал?

— Не приходилось.

— Ничего, разберешься. Дело не хитрое.

Игра пошла. Пьяный — пьяный, но сообразил, что играем в одни ворота. Все старались закидать команду начфина. Он вяло отбивался, не желая стать первой жертвой, но безрезультатно. Пришлось начфину стащить рубашку, а его девицам платья. Женщины делали это обыденно, по-деловому, не смущаясь. Неровно ступая, показно расскованно, чуть пошатываясь дошли до шкафа и повесили платья на тремпеля. Оставшись в одних нижних нейлоновых кружевных рубашках и чулках, вернулись на пол. Уселись. Начфин неглядя просто зашвырнул рубашку за спину, оставшись в сереневой трикотажной казенной майке.

Теперь взялись за нас. Разгромили. Пришлось разоблачаться нашей команде. Снова принялись за начфина. Он лишился майки, а его напарницы — рубашек.

— Может выключить свет. — Предложил начфин.

— А, что без света увидим? Не сачковать…

— Сдавай… Козыри… Подкидывай… Бей… Оп-па!

Очень скоро очередь дошла до бюстгальтеров, брюк, потом до трусов. Сатиновые казенные трусы с сопротивляющегося понарошку начфина девицы стащили под хихиканье и шуточки.

— А, вот почему он хотел выключить свет! Давай, давай — теперь ножку, вторую.

Оголенный начфин сначала смущенно прикрывался, а затем плюнул на все и вошел в раж, изо всех сил стараясь заставить и остальных очутиться в подобном положении. Однако вновь проиграл. Больше снимать было нечего. Пришлось оголяться девицам.

— Оп-па. — Они решительно освободились от всего.

Вскоре все сидели голые. Вся форменная одежда безликой грудой валялась на полу. Девки свои тряпки обязательно прятали в шкаф, как бы пьяны не казались. Может больше притворялись сильно захмелевшими?

В моменты отрезвления становилось очень противно. Где я? Зачем? Во рту ощущался металлический привкус, на полу было неуютно, от поддувающего иногда сквознячка кожа покрывалась противными пупырышками. Обилие женского тела не возбуждало, наоборот. Но мгновение проходило и все дурацкие вопросы исчезали. Вновь становилось хорошо и весело. Комната крутилась, меняя временами плоскость вращения. Нагота не смущала, наоборот, вызывала какое-то вольготное ощущуние дурашливой вседозволенности и доступности всего ранее скрытого, сокровенного.