Из Низовки через Новгород Великий вернулись в Петербург, где ненадолго расстались. Лу поехала в Финляндию, а Рильке остался в столице и завязал там несколько важных знакомств, в частности со сценографом и историком искусства Александром Бенуа. В результате родилось эссе о русской живописи, в котором немецкий поэт уподоблял отношение Запада к России отношению Древнего Рима к варварам, сражавшимся на его аренах с дикими зверями, и утверждал, что в отличие от европейской культуры, выжженной лихорадочной спешкой, медлительная русская культура по-прежнему жива.

Второе русское путешествие Рильке закончилось 22 августа, когда они с Лу вернулись в Берлин. Однако Россия осталась в памяти поэта на всю жизнь. Некоторое время он даже подумывал осесть тут и эпатировал немецких друзей вышитыми рубашками, татарскими сапогами и русским акцентом. За несколько дней до смерти Рильке признался, что знакомство с Россией было главным событием его жизни.

28 апреля

После многих лет путешествий по свету мой идеал — монастырская келья.

Рышард Капущиньский

Наверное, дело в возрасте: я все чаще предпочитаю странствовать, не вставая с кресла, — вот как сегодня. Поле почерневшего льда на Онего тает в лиловой мгле за окном (не видно противоположного берега Великой Губы), чайки чертят по нему белые иероглифы, у мостков шумит «сало»[116], а меня укачивают ритмы Херби Хэнкок и Норы Джонс, Тины Тернер, Джони Митчелл и Леонарда Коэна[117]. Разве можно найти компанию лучше?

Мастер Кон учит, что дорога ведет нас из пустоты в пустоту. Это как в тумане — другой берег Великой Губы. Он словно бы не существует. Лишь на Севере можно пережить это в полной мере. Более восторженно выразилась американская писательница Энни Диллард: «Бесплодный северный пейзаж способствует очищению и готовит душу для принятия божественной эпифании». Энни написала это в ранней юности.

Сидя над Онего в своем кресле, я наблюдаю через боковые окна, как сменяются времена года, могу вволю нагуляться по Лабрадору или Бурятии — неспешно, протаптывая в словах старые тропы и новые книги. Могу идти следами Рильке по России или Майнова[118]по Карелии и Обонежью. Могу вернуться к прабабке Матильде и к индейцам под сливой, не обращая внимания на прошедшее время… Достаточно собрать несколько событий из разных эпох в одном предложении — и они существуют современно.

Наше истинное странствие по жизни совершается вглубь, со множеством возвращений к истокам, а современная мода на туризм, особенно среди стариков, — погоня за эрзацем, новинкой или фоткой, — свидетельство незрелости. Словно, дожив до седых волос, они не поняли, что всего не успеешь. Отсюда спешка.

Тот же Капущиньский… Зачем ему понадобилась в старости тропа Малиновского[119], разве своих было мало? Так и не сумел остановиться! А ведь в «Лапидарии V» мечтал о старости в монастырской келье. И что же?

Зачем перемещаться в пространстве, тратить силы и деньги, если можно странствовать во времени — в такт биению сердца и там-тамам воспоминаний — куда слова понесут?

30 апреля

Вчера Онего было покрыто почерневшим льдом, а сегодня — месиво цвета железа. «Обедник» легким дуновением перегоняет через озеро серые дойные тучи. Кажется, еще мгновение — и из них брызнет черное молоко, как в «Калевале». Только записывая каждый день, можно уловить нюансы ритма, в котором меняется природа.

Время от времени меня спрашивают — на авторских вечерах или по электронной почте, — что такое тропа. Недавно этот вопрос задала девушка из Кракова, которая пишет дипломную работу «Об интеллектуальном кочевничестве в прозе Вилька». Тропа меняется, — ответил я ей, — тем самым меняется и смысл понятия. За каждым поворотом открываются новые семантические поля.

Слово я нашел в словаре Даля. От поморского «тропать», то есть протаптывать. Тропа жизни, вытоптанная своими ногами в такт своему пульсу. Из кельи отца Германа на Соловецких островах, где она для меня началась, я вынес афоризм старика — как последнее напутствие в дорогу: «Можно всю жизнь скитаться, не покидая кельи».

Сперва в основе тропы лежало мое «эго». Это я протаптываю тропу! Помню, как сошел с яхты на Канин Носе и впервые увидел тундру в ее первозданном виде — никаких следов человека. Сделав несколько шагов, оглянулся и увидел на ягеле отпечатки своих подошв. (Марина Цветаева когда-то написала Рильке о своих стихах: «Поверь мне на слово — до меня их не было».)

Потом на Онежском озере я нашел старый дом — и он стал моей тропой. Несколько лет я скитался, не покидая его. Потом отправился на Кольский полуостров, чтобы для разнообразия опробовать тропу — дом кочевника.

И у саамов понял: не я протаптываю тропу, а тропа протаптывает меня. Это закон кочевника. Идешь не к цели, а по направлению. Идешь так, как позволяет тундра, потому что там, где зимой был лед, весной образуется няша — топь. Если уши у тебя отверсты, тундра сама подскажет маршрут. Плюс опыт. Индусы называют его кармой. Он тоже поможет не заблудиться.

А недавно у меня родилась дочь Мартуша, теперь она станет моей тропой. И куда меня заведет — не ведаю.

Поэтому не спеши со своей работой, — написал я в заключение краковской дипломнице, — ибо тропа не имеет конца. Каждый конец — новое начало. Так уж устроена природа.

1 мая

Вечером туман накрыл нас полностью. Только крест над часовней маячил в пепельной мгле… Онего в бурых облаках. На мгновение показалось, что из-под ледяного месива выползает Водяной. Около бани что-то сопело, словно отряхиваясь, но в тумане было не разглядеть. Казалось, бурлит в воде какой-то бурый клубок, собираясь выползти на сушу. Жалко, что Мартуша еще слишком мала для сказок. Сейчас бы рассказать ей о Водяном! Ночью пошел дождь. С озера парило так, что даже окна в доме снаружи запотели.

«Капущиньский нон-фикшн» — один из лучших образцов жанра путевой прозы, прочитанных мною за последнее время. Артур Домославский рассказал не только о жизни Капущиньского, которого называют Репортером XX века, но и показал одновременно свою собственную — длинную и трудную — тропу ученичества, на которой он превзошел Мастера. Капущиньскому такая книга была бы не по плечу.