и вошел скверно пахнущий мужчина в грязном пальто. Держась за два вертикальных поручня там, где начинались ряды сидений, он прокашлялся и произнес следующую речь:

– А теперь послушайте-ка меня минутку. Я не пьяница, не наркоман, ничего такого. Я безработный, мне нужно помогать больной жене, в прошлом году потерял работу, а потом стал бездомным, потому как не мог платить за квартиру и все такое… Я ж говорю, я не пью, не колюсь, ничего такого, у меня просто трудности, сами понимаете, у всех такое бывает… Чтоб мне сегодня вечером поесть и покормить семью, мне надо собрать шесть фунтов. Денег у меня нету, но вас тут вон сколько, вы можете помочь с едой, даже если дадите всего по два-три пенса… Я не всегда так делаю, честно. Только если больше некуда податься. Спасибо, что выслушали. А если вы меня не смогли услышать – стало быть, не захотели.

Он зашаркал по вагону, выставив перед собой пакет, чтобы туда бросали монетки, и кое-кто так и поступил, в основном в противоположном конце вагона. Майкл дал ему два фунта. Поезд снова тронулся, попрошайка прошел в следующий вагон, и наконец они подъехали к «Лондон-Бридж». Майкл выскочил в открывшиеся двери, пропетлял между «ходунками» (сколько же вокруг «ходунков»!), взлетел по эскалатору, проскочил череду туннелей и проходов, казавшуюся бесконечной, так что у Майкла возникло ощущение, будто он никуда не движется и больше никогда никуда не попадет. Он миновал музыканта, игравшего на гитаре «Hercules» Аарона Невилла, и еще одного, игравшего на флейте; серебристый звуковой шлейф внезапно напомнил Майклу о Джиллиан. Теперь он бежал вверх по самому последнему эскалатору, а потом, после всего этого (рассказывал он Мелиссе), ему пришлось десять минут ждать поезда – настоящего, наземного, – чтобы добраться до того Лондона, о котором метро забыло. И только в семь часов Майкл промчался по торговой улице, сжимая в руке транспортную карту, мимо фастфудов «ТМ Чикен», мимо лавочек «Все по фунту» к Парадайз-роу, полный жестоких, раздирающих нутро мук совести: по его вине Риа пропустила начало мультикультурализма. К его удивлению, дом оказался пуст. Потому что сорока минутами ранее, пожертвовав расписанием по заветам Джины Форд, Мелисса, страшно злая, подхватила Блейка, надела ему комбинезон поверх пижамы, положила его в коляску, после чего они втроем – Мелисса, Риа и Блейк – вышли на Парадайз-роу, во тьму и холод, в конце улицы направо, у церкви налево, вверх по склону, а потом – в полный до краев первый зал, где они все-таки отыскали местечко в пятом ряду и стали ждать, когда начнется представление.

Пианист уже занял свое место. Из стереосистемы несся хайлайф. Дети, которым предстояло выступать, сидели на полу перед сценой, в то время как их матери, отцы, тети, дяди, бабушки, дедушки занимали детские стульчики в зале, и взрослые ягодицы, обтянутые джинсами или легинсами, нависали над краями тесных сидений. В помещении было жарко и становилось все жарче, покуда люди занимали места, приходили все новые зрители, становясь позади, прислоняясь к гимнастическим лесенкам вдоль стен или оставаясь в коридоре, когда в зале уже не осталось свободного пространства: так поступил Майкл, явившись посреди представления. Все окна были открыты и тем не менее запотели. Здесь царило ощущение яркого, всепринимающего хаоса, восторженного ожидания, к которому примешивались ароматы из соседнего зала.

Директриса, миссис Беверли, поднялась на сцену в венке из седых косиц и народном одеянии: рубашке-дашики из ткани кенте, длинной африканской юбке и ярко-оранжевых туфлях на каблуках. Ее глаза щурились за очками, и когда она выступала, то обычно кренилась вперед, словно в знак симпатии. Зрители притихли. Сложив ладони, миссис Беверли поблагодарила всех за то, что пришли:

– Меня всегда поражают наши дети и вы, ответственные родители, каждый год приходящие на наше представление. – Ее серьезные глаза усиленно моргали. – Получается, что мы действительно работали не напрасно, правда, ребята? – Она обвела любовным взглядом детей, ждавших внизу и всячески выражавших свое согласие. – Как вы знаете, дети очень готовились к сегодняшнему вечеру, разучивали песенки, помогали украшать зал – правда красиво получилось?

Зрители согласились, что так и есть. Блейк не стал соглашаться и заплакал. Мелисса принялась покачивать его вверх-вниз на колене, между тем как миссис Беверли попросила всех отключить мобильные телефоны и удалить «слишком впечатлительных» младенцев из зала, если они не очень довольны происходящим. В завершение директриса призвала всех похлопать исполнителям первого номера, чтобы заранее поощрить их, – и представление началось.

Первыми выступали две юные тамильские танцовщицы в алом и бирюзовом сари, покусывая губы и поглядывая друг на друга. Обе кружились и изгибались под музыку, позволяя вискозному шелку красиво струиться, потом выпрямлялись и сверялись с тем, что делает напарница. Слишком страшно было улыбнуться публике, встретиться с кем-то взглядом, а страшнее всего – со своими отцами и матерями (вероятно, с матерями в особенности). Так что в этом номере контакт между аудиторией и исполнителями полностью отсутствовал, отчего исполнительницы вызывали дополнительное умиление.

– А-а-ах, какие славные, – произнесла женщина рядом с Мелиссой, возле которой сидела девочка из жилого комплекса, та самая, большеголовая.

За тамильскими танцовщицами последовал госпел в исполнении школьного хора. Затем вышла греческая соло-танцовщица средних лет, чья-то мать, в народном платье с оборками спереди, расшитым подолом из лилового бархата и короткими пышными рукавами, дополненном зелеными, в блестках перчатками до локтя и золотыми туфлями, крепко облегавшими широкие короткие ступни. Лишенная всякой застенчивости, со своими бычьими, атакующими движениями, женщина являла собой разительный контраст с предыдущими танцовщицами. Всякий раз, когда она кружилась, приподнимая подол, или делала какой-нибудь аффектированный жест своими руками в блестках, зрители аплодировали. В волосах у нее был белый цветок и черная заколка. Она танцевала под густую и звучную музыку, с гортанными переборами струнных и тяжелыми континентальными басами. Во время выступления она начала потеть. Пот собирался в складках, прорисовавшихся у нее на лбу, темнея в подмышках, но она без всякого смущения продолжала, пока музыка не достигла крещендо: тогда она победоносно завершила свой номер, опустившись на одно колено и раскинув руки. Зрители разразились овацией, отдавая должное отваге и блеску ее выступления, ее готовности радоваться жизни в любом возрасте, подавая детям вдохновляющий пример. Жить никогда не поздно. Живи. Живи полной жизнью. Танцуй так, словно никто на тебя не смотрит.

Затем пришел черед тринидадского карнавала, потом последовала декламация стихотворения Бенджамина Зефенайи. Под занавес выступил Джастин, тот самый выпускник, который пришел петь. Но пение оказалось хуже, чем ожидали зрители при такой рекламе. Его с щедрыми похвалами представила миссис Беверли, и он под аплодисменты