В следующие несколько дней – возможно, из-за того, что мы делим комнату, или благодаря совместным дежурствам, – я чувствую, что мы вроде бы сближаемся с нашей соседкой по комнате, Дерушей.

Однажды вечером мы вместе сидим на полу в нашей комнате и складываем белье. Мои веки тяжелеют от тусклого света, каждое моргание дольше предыдущего. Белье – наша последняя работа на сегодня, после нее мы можем лечь спать.

Успокаивающая работа, сделанная в тишине.

Деруша нарушает молчание:

– Я когда-то была матерью.

От удивления я просыпаюсь. Не решаюсь спросить, что означает «когда-то» – даю ей возможность высказаться.

– Я воспитывала двоих мальчиков на этой ферме, была замужем за мужчиной из здешнего сообщества. – Она произносит это медленно, монотонно, без модуляций, без драмы. – Он перестал соглашаться со словом Божьим, – например, в том, как мы воспитываем наших детей.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Он много раз говорил о том, чтобы уйти. Я отвечала ему, что никогда не покину сообщество. Я проснулась однажды утром, а их не было.

Я почти не чувствую эмоций в ее голосе. Возможно, она отделила это от себя, может быть, смирилась, а может быть, так она переживает потерю детей. Секунду ее взгляд удерживает мой, затем она смотрит вниз и возвращается к белью.

– Он отвернулся от Бога, – говорит она, глядя на аккуратную линию, по которой сложила ткань.

– Ты видела их когда-нибудь после этого? – спрашивает Софи.

– О да, несколько недель спустя. Он вернулся. Сказал, что мои сыновья скучают по мне, и снова пытался заставить меня отказаться от моей веры. Тот день был настоящим испытанием от Яхшуа, но я не отреклась от Него.

Деруша улыбается.

Мне хочется сочувствовать ей, хочется быть объективной или предложить ей какую-то поддержку, но мне трудно. В моих глазах она потеряла из-за своей веры все – и похоже, потерю она носит как знак почета. Мне хочется сказать ей: «Что, если Яхшуа не вернется на Землю? Что, если все, что они говорят тебе здесь, – лишь плод чьего-то воображения? Что, если на одну секунду ты позволишь себе подумать, что твой муж прав?»

Вместо этого я говорю:

– Твои сыновья приходят к тебе?

– Они слишком осквернены миром и стали склонять здешних детей к греху. Так что им больше не разрешено приходить.

– Ты, должно быть, очень скучаешь по ним, – говорю я.

– Они больше не те мальчики, которых я воспитывала, они теперь из того мира.

Мне больно; ничего не могу с собой поделать – срабатывает триггер. Сейчас Деруша для меня воплощает холодность моих собственных родителей. На ту часть меня, которая оказалась отвергнута в подростковом возрасте, напали и ткнули в рану десятилетней давности раскаленной добела иглой. Другая часть меня некогда тосковала о том, чтобы кто-нибудь сделал для меня то, что сделал для своих детей муж Деруши. Я представляла себе во множестве вариантов один и тот же сценарий: отец расталкивает меня посреди ночи, желая вырвать оттуда.

Герой, в котором я так отчаянно нуждалась.

* * *

Дни переходят один в другой, наступает истощение, и хотя я чувствую, что мы подружились с некоторыми из здешних людей, наши проблемы с доверием углубляются. Будучи одинокими женщинами без детей, мы отнесены группой к нижней ступеньке в иерархии. Я не слишком люблю Дерушу, но мне больно смотреть на то, как с ней обращаются и как изменилось ее положение с тех пор, как она стала «вдовой». Не перестаю напоминать себе, что у нее есть выбор. Но когда у тебя отняты целые часы в течение дня и на смену им приходит измотанность, когда дважды в день тебе настойчиво указывают, что ты недостаточно хороша, каждое утро провозглашают, что ты опозорена, выборы и варианты как-то сжимаются и уходят на второй план.

Чем дольше мы здесь, тем чаще, похоже, Софи совершает – не исключено, что неосознанно, – небольшие акты непокорства. Стала ли ее накидка более облегающей? Должно быть, верхние пуговицы ее рубашки случайно расстегнулись. Моя бдительность к проступкам и неприятностям вспыхивает, как прожектор. Может, проблема во мне? Может, я просто слишком чувствительна?

Однажды днем, идя с корзиной кукурузы через лужайку в кухню, я вижу, как Деруша отводит Софи в сторону. По лицу Софи видно, что ей говорят, и даже с того места, где я стою, ощущается исходящая от нее тысяча гневных «да пошла ты!». В животе у меня что-то обрывается.

– Она сказала мне, что моя накидка чересчур облегающая, что я выгляжу соблазнительно. – Софи указывает на свою накидку: – ЭТО? Соблазнительно?

Я неверяще качаю головой, продолжая идти в направлении кухни. Меня беспокоит, что это будет выглядеть, будто мы обсуждаем произошедшее. Мне не хочется оказаться соучастницей. Да твою же мать! К чему волноваться о такой глупости? Мы здесь не для того, чтобы бунтовать, мы здесь, чтобы стать одними из них. Укреплять доверие. После того что случилось, боюсь, отношения с Дерушей – если они у нас были – испортятся.

Ночью я лежу на своем нижнем ярусе кровати, мое тело измучено, спину простреливает от работы в поле, но мозг активен и полон шума. Не было ли глупо с моей стороны считать, что их недоверие к нам уменьшится, стоит нам проявить себя? На полевой работе? Что чем больше капусты мы соберем, тем больше вероятность, что они позволят нам снимать здесь? Время, проведенное в кухне, должно конвертироваться во время интервью с детьми? Я говорю себе, что да, так будет, так должно быть.

Я начинаю привирать? Соскальзываю в мир, где никто не говорит то, что на самом деле чувствует? Не знаю. Чем дольше я тут и чем больше уверяюсь, что детям здесь плохо, тем более праведным начинает выглядеть возможный обман. Мы с Софи улыбаемся, хотя не согласны с тем, что видим, улыбаемся, когда с нами обращаются как со слугами, мы пассивны, хотя нам хочется кричать. Моя давняя, созданная в секте маска двуличия с легкостью встает на привычное место.

А кого я вижу, глядя на учеников? Тоже маски? Улыбающихся зомби, безмятежные прикрытия для того, что они думают в действительности? Существует ли здесь вообще «внутренняя мысль», или коллективная идентичность разбухла настолько, что высосала весь глубинный нарратив или само существо адептов? Временами я чувствовала подобное в моих родителях: мои вопросы к ним будто передавались сразу коллективу, ответы приходили из книги, и ощущение было такое, что все прописано заранее, что у них есть скрипт, диктующий, что говорить. Но, возможно, все дело в индоктринировании.

Мы с Софи пришли в «Двенадцать колен» в тревожный момент? Поэтому никогда не получим то, чего хотим? И я осознаю, что не столько беспокоюсь из-за того, чем история с рейдами может обернуться для нас самих, сколько взбудоражена и голодна до правды. Мне хочется узнать все из первых рук. Думая об этом, я снова чувствую себя живой.

У меня до сих пор есть амбиции и надежда, возможно, ложная, и желание понравиться им или хотя бы заслужить доверие, чтобы нам позволили снимать. Но с каждым проходящим днем я чувствую себя все меньше кинематографистом и все больше – членом «Двенадцати колен».