В первое время для выдачи корреспонденции было всего два узких окна в фасадной стене здания. Одно, как ни странно, было резервировано «для военных моряков, солдат, французов, испанцев, китайцев, духовенства и для дам»(20). В 1849 году почта приходила один раз в месяц, на ее сортировку и распределение у почтовых служащих уходили долгие часы. Очереди растягивались на несколько кварталов, доходя до вершины холма и теряясь в зарослях кустарника.

Бейар Тейлор, решивший «изучить проблему сортировки и распределения корреспонденции», рассказывает о своем опыте: «Однажды вечером в почтовое отделение прибыли семь мешков с почтой. Служащие быстро перекрыли все входы, и оставшаяся снаружи толпа устроила настоящую осаду. Содержимое мешков вывалили на пол, и десять пар рук принялись за работу. Почтовики сортировали письма всю ночь и весь следующий день. Толпа, которую разогнала было ночная прохлада, вернулась и, несмотря на предупреждение, что отделение не откроет окон выдачи, расходиться отказалась. Шли часы, и нетерпение людей нарастало. Они стучали в двери и в окна, угрожали, умоляли. Некоторые даже собирались подкупить почтмейстера, но тот оказался неподкупным.

Во второй половине дня почта пользователей абонентских ящиков была разложена. Служащий предложил им организовать очередь и только после того, как они с этим разобрались, открыл дверь. Тут же возникла "ужасающая" толчея. Стекла ящиков выдавили, а деревянная перегородка вот-вот была готова рухнуть»(21).

Почтовые служащие, а вместе с ними и Бейар Тейлор, трудились всю ночь и все утро следующего дня.

Окна выдачи были открыты в полдень. Но многие решили провести ночь перед почтовым отделением, чтобы быть первыми. И на этом предприимчивые дельцы норовили погреть руки — перепродажа леса около окна выдачи стоила до 20 долларов. Во время долгого и томительного продвижения к окошку разносчики продавали конфеты, попкорн, пирожки, газеты, кофе и фрукты.

«Грустно, но интересно было наблюдать за лицами людей у окошка», — пишет Тейлор. Он видел, как одни, прочитав, разрывали письма в клочья, другие плакали от счастья, от горя или от разочарования. Третьи покрывали письма поцелуями, иные раскатисто смеялись…(22) Незабываемые минуты.

Почтовая служба понемногу налаживалась. В 1852 году окошки открывались с октября по апрель с 8 до 17 часов ежедневно, и даже в воскресенье, если почта прибывала в этот день. Ежедневно почту отправляли в Сан-Хосе, Санта-Клару, Беницию, Сакраменто, Мэрис-вилл, Стоктон, по вторникам в Монтерей и Сан-Хуан, по средам в Санта-Крус, по пятницам в Антиох, дважды в месяц в Санта-Барбару, Сан-Луис Обиспо, Лос-Анджелес и Сан-Диего. Для удовлетворения претензий французов к почтовикам был даже нанят один служащий-француз.

Письма в Европу оплачивались при отправлении и при прибытии. «Стоимость пересылки писем высока», — говорил Сент-Аман. Но добавлял, что «письма идут хорошо, когда они оплачены и если почтовое судно не попадает в кораблекрушение»(23). Пересылка письма в США стоила 40 центов, в пределах Калифорнии 12,5 цента.

Внимание жителей привлекало и другое здание — таможня. Его перевели с Портсмутской площади в дом на углу Монтгомери-стрит и Калифорниа-стрит. По-видимому, налоги тяжелым грузом ложились на иностранные товары, и Альбер Бенар прямо говорит, что «таможня в Сан-Франциско — это настоящий лес Бонди, в котором к вашему горлу ежеминутно приставляют пистолет, чтобы вас обобрать»(24). Эти слова в какой-то мере подтверждает и Эдуард Ожер: «Доходы таможни Сан-Франциско неисчислимы. Не считая ставок от двадцати до восьмидесяти процентов за иностранные товары, они увеличивают свои доходы за счет штрафов, требуемых при обнаружении малейших признаков обмана, за пустяковые нарушения правил, за плохую редакцию даже честной декларации».

На аукционных продажах обнаруживались все виды товаров, изъятых таможней, даже невостребованные получателем. «Одной из особенностей таких продаж… — замечает Ожер, — является конфискация для продажи багажа, содержимое которого никому не известно». Багаж выставляется на скамью, тщательно запертый, и публика толпится вокруг в недоумении. «Что же там внутри? Вот в чем вопрос»(25).

На продуваемом всеми ветрами месте Длинного Причала Бенар поставил «бутик» из пяти или шести плохих досок, быстро продал содержимое своих ящиков, привезенных из Франции, и купил дешевые товары у аукциониста, которые затем продал с трудом. Улицы Сан-Франциско были полны этих мелких кочующих торговцев, вокруг которых всегда собирались зеваки. Они торговали пирожками, овощами, фруктами, винами, всяческой дешевкой. Устанавливали лоток и объявляли себя торговцами. Все это продолжалось до издания в 1851 году городского постановления о запрете публичной торговли на улицах и на причалах, положившего конец коммерческой карьере Альбера Бенара, который после этого занялся журналистикой и театром.

Улицы были запружены и гудели, как бесчисленные рои пчел. В воздухе стоял непрерывный шум от тысяч выкриков и других звуков: повозок, запряженных мулами и лошадьми, носившихся по городу галопом, причем возница «стоял в своем экипаже, как кучер римской колесницы», от колокольчиков и барабанов уличных аукционистов, приглашавших прохожих вступить в сделку, от церковных колоколов, призывавших верующих к молитве, от набата, возвещавшего о пожаре(26).

В городе, где дома, тротуары и мостовые были в основном деревянными, где отбросы кучами валялись на улицах, где содержались на складах огромные запасы алкоголя, где ветер часто свистел со страшной силой, нередко возникали пожары. Они были постоянной угрозой для горожан, так как быстро принимали катастрофические размеры. В самых бедных кварталах они возникали каждую ночь. Едва услышав набат, «все население устремлялось к месту несчастья наперегонки с пожарными насосами»(27). В ночь с 3 на 4 мая 1851 года в пепел превратились шестнадцать кварталов. «Зрелище было одновременно ужасным и великолепным, — сообщает Альбер Бенар. — На глазах рушились, как карточные домики, главные дома города: Паркер-Хаус, Юнион Хотел, Эмпайр, Театр Адельфи, таможня, Американский театр, от которых оставалась лишь большая куча дымящихся головешек»(28). Материальный ущерб составил 10 миллионов долларов.

На следующий день после пожара Бенар поставил палатку на Портсмутской площади. «Из двух пустых бочек и четырех досок» он соорудил стол, принес бутылки вина, коньяка, виски, джина и рома… и стал ждать клиентуру, «которая тут же не замедлила появиться, так как почти все американские бары сгорели и пьяницам — а в них здесь нет недостатка — больше негде было выпить»(29).