душе мне было с протянутой рукой стоять. Вот и подался в трюкачи. Работал сначала в одиночку, потом прибился к бродячему цирку и ездил с ними целых три года, пока хозяин того цирка не помер и его добро не растащили. Хорошие были деньки! – Рафаил с грустью погладил стоявший рядом сундук, похлопал его по резной крышке, как старого приятеля. – Потом долго не мог ничего найти. Опостылело мне как-то всё, захандрил я, а хуже этого ничего нет. Кто себя в руках не держит, тот до весны в коптильне не протянет.

– И вы решили податься на сцену?

– Податься на сцену… – Рафаил невесело усмехнулся, и настроение его резко переменилось, а вслед за ним, как это часто бывало, и манера обращения к ассистентке. – Ты, девочка, верно, думаешь, что всё так просто, да? Приходишь в первый попавшийся театр и говоришь, возьмите, мол, меня на сцене выступать, и потом только успевай карман под бобы подставлять, так, да? Афиши, гонорары, лучшие экипажи… – он снова усмехнулся, и его тёмные глаза злорадно блеснули. – Нет, мисс, это всё сказочки, которыми дурят народ в воскресных выпусках «Всемирной ярмарки». Дилетантам нравится думать, что они могут попасть в профессию на одном лишь голом энтузиазме. Год, два, много три – и что от них остаётся? Пшик! – протянув руку, он выхватил из воздуха блестящий фантик и со щелчком бросил его на колени Оливии, вздрогнувшей от неожиданности. – Пустая обёртка, в которой так ничего и не появилось. Мало кто готов жертвовать годы собственной жизни во имя Цели. Мне понадобилось семь лет только на то, чтобы овладеть ремеслом, и ещё пять – на то, чтобы создать себе Имя, – и он поднял сначала одну ладонь, растопырив длинные пальцы, а потом другую, и потряс ими в воздухе. – И уж поверь мне на слово, лёгким этот путь не был. Чего только не приходилось…

Он умолк, и Оливия, не дождавшись продолжения и полагая, что момент благоприятный (Рафаил ещё ни разу не был так откровенен с ней), попыталась свернуть беседу на другую тропку.

– А Люсиль Бирнбаум, мистер Смит? Она была дилетанткой? Или знала цену успеха?

– Кто с тобой болтал о Люсиль? – Рафаил резко, опираясь на руки, переместился и сел так, чтобы видеть лицо собеседницы. Всё дружелюбие исчезло, взгляд стал цепким, колючим – он отодвинулся ещё дальше, и его скрыла тень от шкафа с тобиновскими зеркалами, Оливия же была, как на ладони. Ей тоже пришлось переместиться, и теперь яркий свет софитов бил ей прямо в глаза.

– Эффи мелет языком, так ведь? – он не стал дожидаться, пока Оливия найдётся с ответом. – Эффи девочка неплохая, только вот язык у неё недобрый, и на Люсиль она была крепко обижена. Так что не советую, мисс Адамсон, слушать чужие речи о людях, о которых вы и понятия не имеете.

– Да я ведь потому и спросила, мистер Смит, – Оливия притворилась, что не заметила резкой перемены в нём и принялась болтать всякий вздор. – Мне стало жаль её, только и всего. Разве это не ужасно, что она вот так нелепо погибла, и о ней даже никто не вспоминает? Забвение – это ужасно… – она нарочито вздрогнула и обхватила плечи руками. – Кануть в небытие и не оставить после себя и следа… Не иметь никого, кто бы вспоминал о тебе… Это самое страшное, что только может случиться с человеком, вы не находите?

– Не самое, – сухо ответил иллюзионист. – И я не думаю, что о Люсиль Бирнбаум некому вспоминать. Такие женщины, как она, оставляют о себе долгую память.

– Какой она была? – Оливия беззастенчиво продолжила эксплуатировать образ любопытной и несколько экзальтированной девицы из тех, что обожают беседовать о смертях, загробной жизни и прочем. – Я слышала, что она была невероятно красива. Это так?

– Да. Нет.

Рафаил помолчал, потом нехотя продолжил:

– Не в красоте было дело. Люсиль умела гореть.

– Гореть?..

Из сумрака, в котором укрылся иллюзионист, послышались сухие щелчки. Так и не найдя нужных слов, он ответил просто, как чувствовал:

– Все любят смотреть на огонь. И если в комнате была Люсиль, то хотелось смотреть только на неё. У ней внутри горело пламя. Оно обжигало, не грело – но смотреть всё равно хотелось только на неё. И так было всегда. Она могла быть горбатой уродиной, но все всё равно смотрели бы только на неё. И ей об этом было отлично известно. Она могла войти в комнату секунду назад и не произнести ни слова, а ты уже был готов отдать ей всё, что она попросит. Сделать всё, что она прикажет.

– Наверное, именно это и называют шармом? – задумчиво предположила Оливия, но Рафаил ничего ей не ответил.

Послышался душераздирающий вопль ослицы Дженни, которую готовили к выходу. Сцену пора было освобождать. Глаза Оливии устали от безжалостного света софитов, и она поднялась на ноги, стараясь не встречаться взглядом с Рафаилом Смитом. Он тоже встал, по-прежнему держась в тени, которую отбрасывал магический шкаф.

Когда Оливия уже почти покинула сцену, иллюзионист хлопком привлёк её внимание. Она обернулась. Он стоял, скрестив руки на груди и широко расставив ноги в стоптанных ботинках. (Хотя перед зрителями Рафаил всегда представал в великолепно сшитых костюмах и смокингах, вне сцены он одевался чуть лучше уличного бродяги, следя лишь за чистотой вещей, но никак не за их внешним лоском.) Перед ним плескалось дрожащее озерцо лунного света, струившегося с колосников, лицо его сохраняло непроницаемое, но вместе с тем какое-то расчётливое выражение.

– Мисс Адамсон… – окликнул он её. – Должен заметить, что излишнее увлечение сплетнями и праздное любопытство никого до добра ещё не довели. Понимаете, о чём я? И это хороший совет, уж поверьте мне, особенно для такой юной леди, как вы.

Оливии ничего не оставалось, кроме как кивнуть, а затем удалиться, стараясь не слишком спешить и чувствуя спиной его тяжёлый взгляд.

Глава восьмая, в которой Оливия проводит смелый эксперимент, не следует ничьим советам и теряет главную улику

В том, что смерть Люсиль Бирнбаум последовала от чьих-то умышленных действий, а не в результате несчастного случая, Оливия убедилась тотчас же, как только осмотрела подошвы танцевальных туфель, принадлежавших жертве. То, что интуиция её не подвела, поводом для радости отнюдь не являлось, ведь это означало, что человек, замысливший убить Люсиль Бирнбаум и осуществивший своё намерение, находится либо среди членов труппы, либо в числе театральных работников – осветителей, музыкантов и прочих.

Второй вариант, разумеется, был предпочтительнее. Представить, что кто-то