Дожди начались неделю назад. И как раз перед тем, как мы собирались возобновить продвижение, я сказал себе: «Я возвращаюсь. С меня довольно всего этого». Я больше не мог этого выдержать. Я уже был инвалидом войны, жертвой предыдущей войны 1914–1918 годов, во время которой мои легкие были отравлены горчичным газом (ипритом). И я чувствовал, что не могу больше дышать в том плотном раздражающем облаке пыли, которая набивалась мне в рот, обжигала легкие, причиняла боль моим губам, ноздрям, глазам. Я молил Бога о дожде. Я сверлил взглядом безоблачный горизонт, высматривая в нем признаки грозового облака посреди ясного синего неба. Уже дважды или трижды я останавливался, отпуская колонну далеко вперед, лишь бы оторваться от плотного шлейфа пыли, что тянулся за ней. Теперь колонна шла в нескольких километрах впереди, и немецкие солдаты спешили изо всех сил, чтобы не терять контакта с отступающим противником. Даже если бы я сейчас прибавил в скорости, то все равно не смог бы догнать колонну раньше чем за пару часов. Я отстал, но меня это нисколько не волновало, поскольку устал кашлять и отплевываться в клубах красной пыли.

– Если до вечера не будет дождя, – сказал я самому себе, – я возвращаюсь.

Стояла ужасающая жара. Но в воздухе витало что-то неопределенное, что-то, намекающее на перемены в погоде. Небо было чистым, но чувствовалось, что там, за горизонтом, творится что-то тайное, непонятное.

«Это не типичная для Украины летняя погода», – подумал я.

Из личного опыта я знал, каким бывает на Украине лето. Это очень жаркий сезон, сопровождаемый медленным монотонным дуновением ветра, несущим с бесконечных пшеничных полей запах соломы, характерный для этих мест. В 1920 году, когда армия маршала Пилсудского вторглась на Украину и захватила Киев, я сопровождал польские войска в качестве официального наблюдателя от Италии на всем протяжении пути до украинской столицы. Был июнь, но характерное скорее для середины лета солнце грело обширные просторы пшеничных полей насыщенного бронзового цвета. Лошади гибли сотнями от жары, жажды и усталости. Мои колени саднило оттого, что приходилось целыми днями ехать в седле. Ночами мы обычно буквально падали на землю, чтобы заснуть в колосившейся пшенице. Когда, наконец, мы прибыли в Киев, то все находились в жалком состоянии. Я сразу же занял номер в гостинице «Европейская», упал на кровать и проспал так два дня подряд.

И теперь я снова чувствовал что-то похожее на ужас того лета 1920 года, когда мы начинали тот тяжелый марш. И все же, когда мы пересекали возвышенность, тянувшуюся до поселка Шумы и дальше, в воздухе ощущалось какое-то угнетенное состояние, нотка, сулившая перемены, почти намекавшая на приближавшуюся бурю. Я собственными глазами наблюдал за тем, как лениво, чрезвычайно медленно проходил полет одного из разведывательных самолетов, которые сами немцы называют «Шторьх» («Аист»), когда внезапно мне показалось, что я вижу вдалеке, почти у горизонта, темно-коричневую полосу, будто кто-то карандашом нарисовал черту на голубой доске неба. «Шторьх» парил почти над самой поверхностью земли, очень медленно; самолет будто чувствовал приближение дождя. Глядя на воздушную машину, я подумал:

«Наконец-то пойдет дождь, который прибьет раз и навсегда эту всем надоевшую пыль!»

Когда мы проезжали через селение Димитрасовская (под непрекращающийся гром разрывов артиллерийских снарядов в трех – пяти километрах перед нами), нас обогнала немецкая машина, из которой высунулся водитель и прокричал мне на итальянском:

– Разворачивайтесь, эта дорога простреливается русской артиллерией. Нам приказано направить движение вниз, в долину, и обеспечить переправу через реку. Там ужасная дорога, но она безопаснее!

Мы остановили машину под деревом, чтобы укрыть ее от наблюдения с воздуха, и вышли из нее. Водитель-немец подошел к нам, на его лице сияла улыбка. Это был молодой человек в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет, но выглядел он еще моложе. Я спросил у него, где он выучил итальянский язык.

– В Риме! – ответил юноша. – Я работал официантом в отеле «Минерва», за Пантеоном.

Потом он добавил на чистейшем римском диалекте:

– Кого-то убьют, вы только прислушайтесь к грохоту стрельбы!

И он засмеялся, вытирая рукой с лица скопившийся там тонкий слой пыли.

На стене церкви по обе стороны от входа были приклеены два плаката советского кино. Церковь превратили в советский кинотеатр. На одном из плакатов рассказывалось о фильме о любви, насколько я смог понять по описанию главных героев: юноша и девушка, он в широко распространенной кепке колхозного механизатора, она – в не менее популярном цветастом платке, повязанном под подбородком; они обнимались на фоне пшеничных полей и сельскохозяйственных машин под необъятным ярко-синим небом. Кинокартина называлась «Сильнее любви».

Мы вошли в церковь, где немцы устроили полевой лазарет или полевой госпиталь. На стенах висели плакаты, расхваливающие обычные советские пропагандистские фильмы. Некоторые были посвящены борьбе с неграмотностью, пьянством и туберкулезом, другие посвящались жизни в колхозах, организации Красной армии, славным страницам советской авиации, советской промышленности и советского машиностроения. Главным персонажем фильмов о Красной армии был Сталин, который был изображен на нескольких фрагментах, на которые делился плакат, в облике военного вождя. В фильмах показывался ряд эпизодов боевых действий в 1919, 1920 и 1921 годах против поляков, против «партизан» Махно, против Петлюры, против «белых» Врангеля, Колчака и Деникина. На каждой картинке рядом со Сталиным были изображены верный Ворошилов, усатый Буденный, Тимошенко, Киров и Чапаев. Но я не видел там Троцкого, или Тухачевского, или кого-нибудь еще из революционных вождей.

Раненые лежали на импровизированных соломенных матрасах, поставленных в ряд вдоль стен прямо под киношными плакатами. На алтаре стояли ряды бутылей с обеззараживающими средствами, пакеты с ватой, бинты, хирургические инструменты. К белому экрану, подвешенному над алтарем, были приколоты клинические карты. Два офицера-медика с бритыми головами, близорукий взгляд умных глаз которых скрывали очки в позолоченной оправе, медленно прохаживались от пациента к пациенту, склоняясь над матрасами и переговариваясь тихими голосами. Через разбитые окна внутрь залетали волны пыли, доносился гул голосов, заглушаемый грохотом пушек, который раздавался то совсем близко, то дальше. Одного из раненых охватил приступ кашля. Мы вышли из церкви на цыпочках. Неожиданно я заметил огромные куски окровавленного мяса, подвешенные на крюках на стене дома около церкви. Это были части говяжьей и свиной туши.

В том здании расположилась бойня, относившаяся к этому небольшому госпиталю. Рядом с бойней находилась столовая. Несколько ходячих раненых собрались вместе вокруг медных котлов в ожидании, когда будет готов овощной суп.

За церковью группа солдат рыла очередную могилу, в то время как их товарищи устанавливали над насыпями свежей земли грубые кресты из белого дерева. Церковный двор протянулся вокруг всех этих зданий. Часть его превратили в огород, часть – в кладбище. На огороде находились несколько раненых. Некоторые из них прогуливались среди зеленых листьев посаженного здесь картофеля; другие, ноги которых были плотно забинтованы, сидели на земле и молча ели. Мимо нас прошел очень элегантный молодой офицер, постукивая тростью по своим сапогам. Одна рука у него была перевязана. Он тихонько посвистывал на ходу.