— Когда же мы виделись с тобой, Кропоткин? Верно, в опере. — вдруг вырос на пороге камеры брат царя, великий князь Николай Николаевич. Он появился в крепости без свиты, с одним лишь адъютантом. Нахмурился: — Ты, ка­мер-паж, замешан в радикальских делишках, и вот теперь. в этом ужасном каземате распеваешь Глинку. Стыдись!

— За Глинку стыдиться? — усмехнулся узник. — Видите ли, мои убеждения.

— Убеждения? — перебил Николай Николаевич. — Ты хо­чешь завести в России революцию?

Как сказать? Что ответить? Мысли путались. Сказать «да», значит, признаться во всем. С нарастающим раздраже­нием он представил, как вечером великий князь небрежно бросит Александру II: «Ах, все эти Шуваловы-Мезенцевы, все их следователи и филеры гроша ломаного не стоят. Кро­поткин наотрез отказался давать показания. Я же поговорил с ним четверть часа, и он во всем признался.»

Высокий гость прошелся по камере, ставшей еще теснее от его осанистой гвардейской фигуры. Приблизился вплот­ную к Кропоткину, с приятельским покровительством поло­жил на плечо руку:

— Стыдно теперь? А? С этими безбожниками, с разночин­цами. Что общего у тебя?

— Они не безбожники, — с плохо скрываемым бешенством ответил Кропоткин. — Разве социалистические идеалы не сродни христианским?

— Вот как? Да только Христос велит человеку раздать свое имущество, а социализм велит ему экспроприировать иму­щество других, — снова нахмурился Николай Николаевич. — Неужели ты не видишь разницы?

— Меня допрашивал следователь. Больше мне нечего при­бавить. Оставьте меня! — грубо оборвал беседу Кропоткин. Неприятное волнение охватило его. И, кажется, он понял причину волнения: Христос, социализм, имущество. Ведь не нашелся, не возразил.

Великий князь вспыхнул. Светлые бакенбарды его нато­порщились. Стремительно повернувшись на каблуках, он почти выбежал из камеры.

Если о Кропоткине хлопотали многие — все Географичес­кое общество, лично профессор Барбот де Марни, брат Алек­сандр, поднявший на ноги научный мир столицы, «цесарев- нин доктор» Веймар, всегда любезно принимаемый при дво­ре, — то замолвить слово о Левушке было некому. В виде ис­ключения князю выдавали бумагу и чернила, и теперь он снова мог работать. Александр II написал на прошении: «Раз­решаю. До заката». Всем остальным — и Тихомирову тоже — приходилось довольствоваться небольшой грифельной дос­кой. Левушка был и этому рад, но каково же было сочинять, зная, что скоро все это придется стереть. Но он писал, уп­ражняя слабеющую от недоедания память, мучительно пы­таясь сохранить ускользающее навсегда.

Почему-то ему снился цирк Чинизелли (тайно встречался с Лизогубом), и там — глумливое кривлянье размалеванных клоунов, которые гнались за ним, настигали в конце узкого крепостного коридора. Потом испуганного, задыхающегося вытаскивали на арену и заставляли тоже кривляться; при этом развязные, дурно пахнущие паяцы непотребно ругались, хо­хотали и звонко хлестали друг друга по свекольным щекам. Он уговаривал их, он кричал, разрывая рот в немом крике: «Постойте, остановитесь! Вы же братья мои по человеческо­му роду! Не бейте друг друга.» Наконец, клоуны врывались в его камеру, все так же дрались, и Левушка силился сказать бесстыдникам, что они люди и, значит, каждый из них несет Божий образ в душе, но, избивая ближнего, высмеивая его, они оскорбляют Его. Отчего он так думал во сне, Тихомиров не понимал. Слова застревали в горле, сбивали дыхание. Вспыхивала настойчивая, привычная мысль: как же трудно будет перевоспитать подобных людей для грядущей жизни в коммуне!

Сон и явь путались. По камере струился тусклый тюрем­ный рассвет.

Шли недели, месяцы. К опухшим суставам прибавился кашель, который терзал его по утрам. Левушка вспомнил врачебную практику отца: Тихомиров-старший рассказы­вал об офицере, надолго попавшем к горцам в плен и спас­шемся от чахотки тем, что старался кашлять как можно реже. Теперь он тоже из последних сил сдерживал приступ, дышал мелко и часто, а если было невмоготу, впивался зубами в по­душку, в край серого одеяла — до скрежета, до стона; тело судорожно билось, текли слезы, но он терпел, зная, что толь­ко так можно сберечь пузырьки разрывающихся легочных альвеол.

И еще — он много ходил: десять шагов из угла в угол, это уже не худо. А пройдешься туда сюда полтораста раз — вот и верста. Прикинул: можно в день делать до семи верст: две утром, две перед обедом, две после обеда и одну на сон гряду­щий. Чтобы не сбиться, придумал: спички! Да, если поло­жить на стол с десяток спичек и, проходя мимо, передвигать одну, потом другую, то наверняка не собьешься со счета. Главное — ходить надо скоро, но в углу поворачиваться мед­ленно, иначе закружится голова; и поворачиваться непре­менно то через левое плечо, то через правое.

Старый незлобивый смотритель Богородский принес в камеру речного песку, и Тихомиров теперь ходил не просто так — горстями переносил песок с места на место, занимая тягучее время этим странным делом.

«Сизифов труд. Бочка Данаид без дна, которую не напол­нить. Может быть, я схожу с ума? Нет, нет! Я не сумасшед­ший, я не сумасшедший! Нет!»

Каждые четверть часа звонили часы на крепостной коло­кольне: сперва «Господи, помилуй», потом «Коль славен наш Господь в Сионе», а в двенадцать добавлялось протяжное «Боже царя храни». Еще одна четверть и еще. Болело сердце. Он чувствовал, как уходит время. Время его жизни — бес­плодно, напрасно. Напрасно ли?

Хорошо, что перевели в другую камеру, а то можно было и в самом деле тронуться умом от тишины. Возникли иные зву­ки, начались долгие перестуки древоточцев — так подума­лось: соседей по тюрьме, условленную азбуку которых он быстро постиг. И помог ему совсем неожиданно сын смотри­теля Коля, с восхищением поглядывающий на Левушку во время коротких прогулок по глухому двору. Юноша незамет­но сунул ему в руку записку от Синегуба: как уж тому уда­лось раздобыть огрызок карандаша? Но Синегуб писал: «Ре­цепт от декабриста Бестужева. Раздели азбуку без лишних букв на 6 строк по 5 букв в каждой. Вот так: 1) а, б, в, г, д 2) е, ж, з, и, к 3) л, м, н, о, п 4) р, с, т, у, ф 5) х, ц, ч, ш, щ 6) ы, ь, ю, я, й. Сначала стучи номер строки, а после букву в ней. Обнимаю тебя. Сергей».

И тут сын смотрителя сообщил: сбежал князь Кропоткин! Крепостные равелины и редюиты словно взорвались несмол­кающим, восторженным перестуком отчаянных узников- древоточцев.

— Удалось, Левушка! — радостно тормошила его снова пришедшая на свидание Перовская. — Но что с тобой? Ты удручен, Тигрыч, милый? Чем же?

Конечно, надо бы прыгать от счастья. Но прыгать не было сил, поскольку силы уходили на пересыпание песка и «спи­чечные версты» в камере, что, впрочем, помогло избавиться от опухоли суставов. Какая-то странная, полудетская обида горько и неподвластно закипела в сердце. Он понимал, что это несправедливая обида, но ничего поделать с собой не мог.

«Как же, Рюрикович! Пажеский корпус. Грассирует, с фрейлинами да с камерфрау вытанцовывает. Простака-жан- дарма высмеял, что счел за запрещенную книгу «Les revolutions du Globe» — «О геологических переворотах». А денег на дело пожалел. Кажется, и с князем Урусовым друж­бу водил. А этого Урусова выслали в Лифляндию. Так на вок­зале его провожал репортеришко, навалявший передовицу в «Московских ведомостях», утверждающую: вот, мол, уровень развития социалистов понижается и скоро свет спасения заб­лещет из окон публичных домов! Тут же все напились до по­ложения риз и у вагона кричали: «Виват, республика!» Впро­чем. Наверное, я несправедлив. Нервы.»