попавших в рабство[286] при населении в десять миллионов на многие годы создали «демографический дефицит», при колонизации юга страны местное население лишалось земли в пользу переселенцев из Италии и т. п. Вместе с тем, стала складываться территориальная общность, были очерчены современные границы страны, появился «национальный герой» – Верцингеторикс[287]. Наконец – урбанизация, которая предстает неоспоримым благодеянием римского владычества и наглядным свидетельством цивилизующего воздействия Римской империи.

Основную часть журнальной подборки составляют древние планы и панорамы городов: Лютеции (Парижа), Массалии (Марселя), Лугдуна-Кондата (Лиона), Гезориакума (Булонь-сюр-Мер), Бурдигалы (Бордо), Диводурума (Меца), Нима, Нарбонны, Никаеи (Ниццы). Вся изобразительная часть демонстрирует торжество римского геометрического гения и городского благоустройства. Площади, акведуки, мосты, театры, термы, храмы, скульптуры – впечатляющее свидетельство присутствия древнеримской цивилизации и ее вклада в образование Франции!

Типичный довод в защиту римского «вклада» находит французский академик. «Несомненно, – пишет Клод Николе о галлах, – их материальная цивилизация, их техника обработки дерева и металлов характеризует их способности к совершенствованию… Но столько захоронений с лошадьми и слугами, принесенными в жертву, а еще ужаснее таинственные захоронения, как в Рибмон-сюр-Анкр, – все это отправляет нас к истории, если не сказать к предыстории, богатой и завораживающей, но определенно очень далекой и даже чуждой». В то же время «Римская Галлия, особенно романизованная ее часть, представляет… картину гораздо более близкую, ибо соответствует образу Римской империи, которую, как нам кажется, мы хорошо знаем»[288].

Глава 3

Формирование национальной идентичности

Вопрос, с какого времени можно считать Францию «французской», какие исторические события стали определяющими, как складывались формы и менялись формулы национальной идентичности, остается злободневным. И в трактовке выявляются те же тенденции, что были отмечены в предыдущей главе о происхождении страны. Прежде всего это – архаизирующая тенденция. В данном случае речь уже не шла о библейском Потопе, как в одной из версий происхождения предков современных французов; но измысливание национальной протяженности в веках, а то и в тысячелетиях имело место, и все оборачивалось подменой понятий: сознание людей прошлых эпох характеризовалось на основе позднейших представлений. Национально-культурный миф оказывается столь же сложным в своей эволюции, что и миф этногенетический, с которым они содержательно переплетаются.

В причудливом соотношении с репродуцированием культурных мифологем развертывались процессы расширения научных знаний и углубления осмысления исторических фактов. Через века, исподволь, осознавалась связь территории с народом, ее населяющим, связь народа с государством, образованным на этой территории, а затем через взаимосвязь групп народа, различающихся местом заселения и этническим происхождением, языком, религией, социальным статусом и материальными условиями жизни, осознавалось их единство.

Реально складывавшееся территориальное и политическое единство одушевлялось особым, «национальным» сознанием, чувством принадлежности индивидов к общему прошлому, настоящему и будущему. Этапы познания нацией своей истории становились ступенями формирования национальной идентичности, и обратно – развивающееся национальное самосознание активно воздействовало на познание истории страны.

Французская традиция восприятия и толкования комплекса «национального», всего, что относится к nation, исключительно богата проработанностью подходов и многообразием тенденций. Резко различаются подходы от территории, или «почвы» (terrain), в которых «французскость (francité)» определяется местом рождения, и подходы от «системообразующего» этноса (франки, галлы, галло-римляне). В одних случаях во главе угла оказываются складывание государственности и установление «естественных» государственных границ, в других – вперед выходят культура и язык. Наконец, прямо противоположны подходы «сверху», сфокусированные на созидающей деятельности правителей, и «снизу», подчеркивающие пробуждение и обострение чувства национальной принадлежности («патриотизм») среди масс населения. Для одной историографической традиции Францию «создали» короли (общим числом – сорок), для другой – это Народ.

Можно говорить о приоритете политической культуры Франции с появлением самого термина да и собственно понятия «нация» в его современном (с упором на государственную принадлежность) значении. «Все жители одного государства, одной страны, живущие по одним и тем же законам и пользующиеся одним и тем же языком», – так было сказано о «нации» в «Словаре Академии» в 1694 г. О значении территориального и государственного единства для определения «нации» свидетельствовал словарь Фюретьера (1698 г.). По этим косвенным признакам можно заключить, что уже к концу ХVII в. процесс формирования французской нации достиг такой степени зрелости, что требовал осмысления. А систематическое рассмотрение под этим специфическим углом зрения прошлого страны началось лишь в ХIХ в., который справедливо был назван в международной историографии «веком национализма», веком «изобретения» традиций, прежде всего – национальных[289].

Развернутая попытка придать прошлому Франции «национальное измерение» была предпринята романтико-либеральной школой периода Реставрации (см. гл. 2). В известной мере ее стремление «национализировать» историю было реакцией на философию истории просветителей, которые следовали за гуманистами Возрождения (см. гл. 5) и, исходя из выдвинутой теми идеи единства человечества, отстаивали принцип универсальности исторического процесса.

Духовный вождь школы Огюстен Тьерри доказывал, что при «философском» подходе не нужно было специальных знаний, и, «не отдавая себе отчета в различии эпох», просветители «воспринимали в истории Франции лишь то, что напоминало им их собственное время». Но «разве история Франции от V до XVIII века представляет историю одного и того же народа, имеющего общее происхождение, одни и те же нравы, один язык, одни и те же социальные и политические интересы?»[290], – задавал он риторический вопрос.

Тем не менее и романтикам, в первую очередь самому Тьерри, оказался присущ тот же грех восприятия истории Франции сквозь призму своего «собственного времени». Рассуждая о Средних веках (включая самый ранний период), они использовали понятия ХIХ в. – «революция», «гражданская война», «иностранное вторжение». Было привнесено и понятие «нации», а само формирование французской нации рассматривалось в контексте «войны двух рас» – дворянства и третьего сословия.

Как «сын третьего сословия»[291] Тьерри выстраивал для него «национальную» родословную, которая и совпадала в основных чертах с формированием французской нации. Он решительно и патетически отверг господствовавшую формулу «сотворения Франции» франкскими королями. Сама монархическая власть виделась историку предметом исторической эволюции, а не актом творения. И, прежде всего, борясь за национальную историю, Тьерри добивался разграничения понятий «король франков» и «король Франции».

«Национальная династия»

По убеждению Тьерри, лишь с Капетингами Франция стала «национальным королевством». Ни Меровинги, ни Каролинги – представители «расы завоевателей» – не могли претендовать на статус национальных правителей. Напротив, чтобы утвердить независимость страны от Империи[292], требовалось изгнать потомков Карла Великого и искоренить во французском королевстве наследие франкских королей. В установлении новой династии – Капетингов выразилось «движение национального мнения». Ее основатель, считал Тьерри, пользовался популярностью и, будучи, хотя и франкского, но незнатного происхождения, мог стать «представителем местной расы (candidat à la race indigène)»