– Опять этот Родс-Родос! – перебил Франц. – Родс, шестьсот семь!..

– Да, – согласился Байерс. – Сначала Тиберий, потом госпитальеры. Они владели островом двести лет, но в тысяча пятьсот двадцать втором году султан Мухаммед Второй все же выгнал их оттуда. Но насчет Черной птицы… Помните, я недавно говорил о перстне де Кастри pietra dura – мозаике из черных полудрагоценных камешков, изображающей черную птицу? Клаас утверждал, что именно этот перстень вдохновил Хэммета на сюжет «Мальтийского сокола»! Конечно, не стоит заходить в предположениях очень уж далеко, но все это действительно странно, вам не кажется? Де Кастри и Хэммет. Черный маг и автор «крутых» детективов.

– Если подумать, то странного вовсе не так уж много, – возразил Франц, взгляд которого снова отправился в бесцельные скитания по комнате. – Ведь Хэммет был не только одним из немногих великих романистов Америки, но и довольно одиноким и замкнутым человеком и, помимо всего прочего, отличался почти невероятной честностью. Он ведь предпочел отбыть тюремный срок, но не выдал доверившихся ему людей. Во время Первой мировой войны он добровольно завербовался в армию, служил на холодных Алеутских островах, а в конце жизни долго и упорно сопротивлялся безнадежной болезни. Нет, он должен был заинтересоваться таким неординарным стариканом, как де Кастри и проявить суровое, без сантиментов, сострадание к его одиночеству, горечи и неудачам. Извините, Дональдус, продолжайте.

– Да, собственно, и продолжать-то нечего, – сказал Дональдус, но его глаза вдруг забегали. – Де Кастри умер от тромбоза коронарной артерии в тысяча девятьсот двадцать девятом году, пролежав две недели в городской больнице. Это случилось летом; помнится, Клаас сказал, что старик немного не дожил до краха фондового рынка и начала Великой депрессии, а ей бы он порадовался, потому что она явилась бы подтверждением его теории о том, что из-за чрезмерного увлечения мегаполисным онанизмом мир стремительно катится в тартарары.

Вот и все. Де Кастри кремировали, согласно его пожеланию, на что ушли его последние деньги. Скудное имущество разделили между собой Рикер и Клаас. Никаких родственников у него, конечно, не было.

– Я рад, – сказал Франц. – В смысле, рад тому, что его кремировали. О, я знаю, что он умер, не мог он не умереть в таком-то возрасте, но все равно, помимо всего прочего, о чем шла речь сегодня, у меня сложился образ де Кастри. Он был очень стар, но при этом жилист и все еще очень проворен, и продолжал рыскать по Сан-Франциско. И, благодаря тому факту, что он не только умер в больнице, но и был кремирован, его смерть представляется более бесповоротной.

– Пожалуй, что так, – согласился Байерс, бросив на него странноватый взгляд. – Они с Рикером никак не могли придумать, что же делать с прахом, и Клаас некоторое время держал прах прямо у себя дома, возле входной двери, в дешевой урне, предоставленной крематорием. В конце концов они решили исполнить желание де Кастри и захоронить урну там, где тот хотел, невзирая даже на то, что это было бы совершенно незаконно и копать пришлось бы тайно, ночью. Рикер взял с собой складной бур, завернутый в газету, а Клаас – маленькую лопатку, спрятанную таким же образом.

На похоронах присутствовали еще два человека. Один из них – Дэшил Хэммет. Так получилось, что он решил один важный вопрос. Они не могли договориться, нужно ли похоронить черный перстень де Кастри (он хранился у Клааса) вместе с прахом, и спросили Хэммета, как поступить, а тот сказал: «Конечно».

– Логично, – кивнул Франц. – И все-таки очень странно.

– Полностью с вами согласен, – ответил Байерс. – Они привязали его к горловине урны толстой медной проволокой. А четвертым человеком – он как раз и нес эту самую урну – был Кларк. Думаю, это вас удивит. Он находился в Оберне, они связались с ним, и он приехал только на одну ночь. Если подумать, из этого следует, что Кларк не мог знать о проклятии, согласны? Как бы там ни было, маленькая похоронная процессия вышла из дома Клааса сразу после наступления темноты. Ночь была ясная, до полнолуния оставалось всего несколько дней, в небе ярко светила луна, что было им на руку, так как нужно было немного подняться туда, где не доставал свет уличных фонарей.

– Значит, их было четверо? – осведомился Франц, как только Байерс умолк, чтобы перевести дух.

– Удивительно, что вы об этом спросили, – сказал Байерс. – Когда все закончилось, Хэммет спросил Рикера: «Черт возьми, кто была та женщина, которая шла за нами? Какая-нибудь его старая пассия? Я ожидал, что она либо отстанет, когда мы доберемся до скал, либо, напротив, присоединится к нам, но она все время держалась поодаль». Рикер сильно встревожился, потому что он, как оказалось, никого не заметил. Как и Клаас или Смит. Но Хэммет стоял на своем.

Байерс посмотрел на Франца с каким-то странным удовлетворением и быстро закончил:

– Похороны прошли без всяких осложнений, хотя бур все же понадобился – земля была твердой. Не хватало только телебашни (этого фантастического гибрида портновского манекена и бирманской пагоды в праздничном украшении из красных фонариков), чтобы ночью склониться с высоты и одарить мир сокровенным благословением. Могила находилась прямо под естественным скальным сиденьем, которое де Кастри называл Креслом епископа, по аналогии с Чертовым стулом из Дома епископа, появляющегося в рассказе По «Золотой жук», прямо у подножия того большого скального выступа, который и является вершиной Корона-Хайтс. И, кстати, они пошли навстречу еще одной его прихоти – его кремировали в заношенном до дыр старом домашнем халате, бледно-коричневом с капюшоном.

ГЛАЗА ФРАНЦА, продолжавшие озабоченно обшаривать комнату, получили команду искать в тенях и полумраке не только бледное, пустое, треугольное лицо с беспокойным хоботком, но еще и худое, ястребиное, призрачное лицо мученика и мучителя, потенциального, а может, и настоящего, убийцы, гиперактивного старика, схожего с каким-то из персонажей иллюстраций Доре к «Аду» Данте. Поскольку он никогда не видел фотографии де Кастри, если она вообще существовала, этого должно было хватить.

Его разум пытался усвоить мысль о том, что Корона-Хайтс буквально пропитан аурой и материальными останками Тибо де Кастри. Что и вчера, и сегодня он сам довольно долго восседал на камнях, которые почти наверняка должны быть тем самым Креслом епископа, упоминаемым в проклятии, а всего в нескольких ярдах под ним в твердой земле находились неотъемлемая пыль (соли?) и черное кольцо. Что там было в шифрованной записке в рассказе По? «Хорошее стекло в доме епископа на Чертовом стуле…» Его стекло – бинокль – разбилось, но теперь, похоже, предстоят только действия на ближнем расстоянии, где ему вряд ли понадобится оптика. Что хуже – призраки или параментальные сущности? Или же стоит предположить, что это одно и то же? Если просто наблюдаешь за приближением того и другого, или чего-то одного из этой пары, вопрос остается, в общем-то, чисто академическим, независимо от того, с каким количеством интересных проблем это явление сопряжено на разных уровнях реальности. Где-то в глубине души Франц сознавал, что злится на сложившуюся картину (а возможно, просто восстает против нее).