имперскую генеалогию. В отличие от восхитительного немецкого примера, история не стала ведущей дисциплиной ни в гуманитарных науках, ни среди образованных представителей среднего класса.

Еще одним слабым местом ранней японской университетской системы была крайняя иерархичность, которая делала Токио неоспоримым лидером. Это препятствовало развитию конкуренции, характерной как для американских университетов, так и для сильно децентрализованной федеративной системы Германии, где рынок труда охватывал не только Германский рейх, но и Австрию, Богемию (в основном Прагу) и немецкоязычную Швейцарию. Тем не менее, не позднее 1920-х годов мировой научной общественности стало ясно, что в Восточной Азии уже положено начало формированию академической системы, ориентированной на исследования - не только организационных форм европейского университета, но и его исследовательского императива. В этом заключалось одно из отличий Японии и Китая, с одной стороны, и Османской империи - с другой. По мнению турецкого историка Экмеледдина Ихсаноглу, значительные усилия османской реформаторской элиты (за десятилетия до аналогичных инициатив в Китае) по переводу или "покупке" западных знаний у европейских специалистов остановились на пороге экспериментального духа и исследовательской культуры, способной учиться на результатах.

 

4 Мобильность и перевод

Модели восприятия

Наука, расцветшая в этих новых организационных формах, была европейской по происхождению; лишь некоторые другие элементы вошли в здание той науки, которая к 1900 г. стала общепризнанной. Изучение природы в средневековом арабском мире могло превосходить изучение природы на латинском Западе, а древние индийцы могли быть превосходными математиками и лингвистами: однако европейская наука XIX века была в меньшем долгу перед неевропейцами, чем коллекционеры, классификаторы и картографы Азии начала века, работа которых могла осуществляться только с помощью местных специалистов. В XVIII веке европейцы еще верили, что могут перенять азиатские текстильные технологии или аграрные практики, такие как использование удобрений или севооборот. В XIX веке такое доверие к чужим практическим знаниям пошло на убыль. "Научный" колониализм, который так превозносили в конце века, часто приходил к агрономическим открытиям, которые были давно известны крестьянам, проживающим в данной местности, или допускал ошибки, от которых их легко можно было предостеречь. В период расцвета колониальной узколобости местные топографические знания и навыки местных мастеров использовались в лучшем случае при строительстве дорог и домов, но в остальном чужие знания не принимались во внимание. Однако было бы наивно романтизировать "местные знания" в неевропейских культурах и несправедливо обвинять расширяющуюся Европу в их повсеместном подавлении - грехе более тяжком, чем простое игнорирование.

Азиатские и африканские элиты осознавали значимость научно-технических знаний, получаемых из Европы и все чаще из США. Они пытались приобрести их, проверить на практике, перевести на незападные языки и концептуальные схемы, соотнести с собственными традициями и опытом. Мобильность отдельных комплексов знаний оказалась весьма разнообразной: одни "путешествовали" легче и быстрее, чем другие. Старая идея о том, что всемирное "распространение" европейских наук в силу их врожденного превосходства было более или менее естественным процессом, не совсем ошибочна, но она упрощена, поскольку не учитывает особых культурных и политических условий, в которых происходили контакты и передача знаний.

Накаяма Сигеру, историк науки, изучавший различные модели передачи знаний в Восточной Азии, утверждает, что поскольку японская математика была замкнутой и несовместимой с европейской по своей структуре и системе обозначений, то вскоре после обновления Мэйдзи она выпала из общей картины. Это произошло не потому, что она была более примитивной, а потому, что для японских математиков было практичнее и экономичнее принять новую систему в целом, чем возиться со старой. В медицине, напротив, китайские или японские системы сохранились в неизменном виде наряду с другими, привнесенными с Запада; они никогда не сливались воедино. Объединение происходило (и происходит) на уровне практики, а не теории. Однако в Японии, где все решения о трансфере отражали стремление избавиться от многолетней опеки Китая и стать звездными учениками западного модерна, в период Мэйдзи отечественная медицина утратила свой научный статус; в новых университетах она либо не преподавалась вовсе, либо была низведена до уровня популярного (но широко используемого) искусства. Еще одну закономерность Накаяма обнаруживает в астрономии. Миссионеры-иезуиты привнесли европейскую науку в Китай еще в XVII веке, но их данные и методы расчетов без особых проблем можно было применить в китайской календарной астрономии. Таким образом, иезуиты способствовали укреплению традиционной роли придворной астрономии как опоры легитимности императора. На протяжении двух с половиной столетий никому не приходило в голову считать западную астрономию "современной" или превосходящей. Главная причина исчезновения ее отечественного аналога заключалась не в том, что она потерпела поражение в битве идей, а в том, что она утратила свою функцию в обществе. Когда должности придворного астронома и государственного хранителя календаря были в конце концов упразднены - не ранее конца XIX века, - игра была окончена; молодые астрономы, получившие образование в Европе и Америке, вскоре создали новую дисциплину в университетах. Однако до этого момента импортированная наука фактически служила укреплению традиций коренного населения.

Пути распространения западных знаний были извилисты и непредсказуемы. Международное сообщество исследователей, каким мы сегодня считаем, возникло только в конце ХХ века. В XIX веке неевропейским культурам приходилось приобретать не просто существующие запасы знаний, а полноценное научное мировоззрение. Так, хотя иезуиты познакомили китайских ученых с евклидовой геометрией и ньютоновской физикой еще в XVII-XVIII веках, полные переводы "Элементов геометрии" и "Principia Mathematica" были завершены только в 1860-х годах. В то время, когда протестантские миссионеры и китайские ученые начали тесно сотрудничать в переводческих проектах, предпочтение отдавалось компактной информации в западных учебниках, которые сами были популярными дайджестами предыдущих исследований. К началу ХХ века китайские ученые почти всегда были способны понять специальную литературу на английском или немецком языках. Как тогда, так и позже на Западе их старания вызывали насмешки как попытки догнать и перегнать, которые часто приводили их в тупик. Но возможен и иной взгляд на вещи. Учитывая инертность традиционной научной культуры, в таких странах, как Япония, Китай или Османская империя, усвоение западных знаний в течение нескольких десятилетий было достойным результатом. Только в Японии государство оказывало систематическую финансовую поддержку. Там, где решающую роль в передаче знаний играли миссионеры, как это было в Китае, многие инициативы оставались частными.

Задачи стояли огромные, начиная с грозных терминологических проблем. Адаптация научной латыни то тут, то там начиналась уже в эпоху раннего модерна, но далеко не всегда это приводило к созданию устойчивой номенклатуры; термины, выбранные иезуитами, часто подвергались критике и исправлению в Китае XIX века. Как и в Японии, в одной дисциплине могли работать сразу несколько переводчиков, поэтому для достижения лексического